Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы

Какую утеху
Отцу-горемыке
Готовил он этим?
Скажи мне, дитя.

Евней

Меня кифары научил ладам,
Его же к бранной битве приспособил.

Ипсипила

Но как же вернулись
Вы, дети, чрез волны
Эгейские снова
На Лемнос родной?

Евней

Фоант, отец твой, перевез внучат.

Ипсипила

Фоант! Он жив?

Евней

Благословеньем Вакха.

Здесь связный текст прекращается; из сохранившихся в дальнейшем групп букв видно, однако, что названный в последнем стихе бог остается темой разговора еще некоторое время – это подготовляет зрителей к его личному появлению в последней сцене. Действительно, Еврипид любил такие богоявления в конце своих трагедий – знаменитого deus ex machina; что он и в нашей трагедии остался верен своему обычаю, доказывает сохранившийся клочок папируса. Клочок жалкий – только начальные буквы восьми строк – но с именем Диониса перед второй из них. Итак, Дионис давал окончательную развязку трагедии; что же говорил он своей внучке и обоим правнукам? Первым делом, конечно, он приказывал братьям вернуться с матерью на Лемнос и – надо полагать – оставаться там до ее кончины. Затем он предсказал Евнею его – быть может, вынужденный – уход из Лемноса и переход в афинянам; им он передаст свои права на остров, которые будут со временем осуществлены, и в лице своих потомков Евнидов получит от них в награду наследственный культ своего родоначальника Диониса-Мельпомена. Младшему же, Фоанту… мы тут слегка фантазируем, но его дальнейшая судьба не могла быть пропущена, и поэт, думается, недаром подчеркнул его воинственность – итак, Фоанту он предвещает, что он тоже оставит Лемнос, но в другом направлении и, перейдя в Тавриду, станет царем воинственных и винолюбивых скифов и приютит у себя дочь Агамемнона Ифигению, перенесенную к нему неисповедимой волею Артемиды. Действительно, того царя Тавриды тоже звали Фоантом, и позднейшие поэты отождествляли его с нашим… правда, с дедом, а не с внуком. Но с дедом его невозможно отождествить по хронологическим соображениям; отождествляя же его с Фоантом-внуком, мы получаем в лице нашей Ипсипилы звено, соединяющее поход аргонавтов и с походом Семи против Фив, и с походом Агамемнона под Трою.

Так-то в этой заключительной речи Диониса страстность трагедии постепенно переходит в объективное спокойствие эпоса; когда его последнее слово прозвучало, все участвующие в трагедии со знаками немого благоговения расходятся.

XI

Трагедия прошла перед нами. Быть может, остроумию ученых удастся еще добыть новые факты из тех многочисленных клочков, которые теперь лишь подзадоривают наше любопытство полуосмысленными группами своих письмен; быть может, продолжающаяся египетская сказка добровольно предоставит в наше распоряжение новые материалы. Пока же приходится довольствоваться тем, что в предыдущем нами установлено.

Итак, что же мы скажем об Ипсипиле-прислужнице?

Прежде всего – что поэт прекрасно поступил, удержав допущенное его предшественником – будь то Эсхил или кто-нибудь другой – ее отождествление с Ипсипилой-царицей.

Действительно, первоначально это были две различные и самобытные героини саги. Что миф об Ипсипиле Лемносской не был рассчитан на это продолжение в роще Немейского Зевса – это мы уже видели; точно так же можно, однако, утверждать, что и миф об Ипсипиле-прислужнице не был рассчитан на то лемносское начало. Весь смысл этой Ипсипилы исчерпывается тем, что она открыла своему питомцу Архемору-Офельту «высоковратную» обитель смерти и этим символически предрешила несчастный конец похода Семи. Вообще, что это за прозрачные, говорящие имена! Амфиарай – «отовсюду окруженный проклятием»; Адраст – «не могущий избегнуть своей участи»; Архемор – «начаток рока», наконец, Ипсипила – «высоковратная» в выясненном выше смысле. Можно ли сомневаться, что они были созданы, так сказать, с наклоном друг к другу?..