Интеллектуал, ученый, художник – это не буржуа, как другие. У него есть более высокие права и обязанности, чем у других.
По этой причине я принял отчаянное решение; но во времена великого переворота каждый человек находится в том же положении, что и художник. Государство тогда не указывает ни надежное направление, ни достаточно высокую цель. Так это было в 1940 году. Маршал предлагал нам единство, но также и только оно одно: Это была тень без содержания. Поэтому одни смельчаки отправились в Париж, а другие в Лондон.
Тем, кто поехал в Лондоне, повезло больше; но последнее слово в настоящий момент еще не сказано.
Я был в Париже, и вместе с несколькими другими мы взяли на себя задачу выйти за рамки национального, противодействовать общему мнению, стать меньшинством, на которое смотрели сначала со сдержанностью, сомнением, недоверием, и, наконец, прокляли его, когда в Эль-Аламейне и в Сталинграде железные игральные кости были брошены на чашу весов.
Роль интеллектуалов, по меньшей мере, некоторых из них, состоит в том, чтобы стать выше событий, также исследовать шансы, риски, испытывать пути истории. Даже если они в данный момент ошибаются, то, все же, они взяли на себя необходимую миссию: быть не в том же месте, где масса. Впереди ее, позади ее или рядом с ней, это не играет никакой роли, но быть в другом месте. Будущее сделано из того, что видело большинство и что видело меньшинство.
Нация – это не единственный голос, это созвучие многих. Всегда будет существовать меньшинство; и мы были им. Мы проиграли, мы были объявлены предателями: Это справедливо. Вы были бы предателями, если бы ваше дело потерпело поражение.
И Франция осталась бы ничуть не меньше Францией; а Европа Европой.
Я принадлежу к интеллектуалам, роль которых состоит в том, чтобы быть в меньшинстве.
Но что такое меньшинство? Мы – несколько меньшинств. Большинства нет. Большинство 1940 года быстро распалось, ваше большинство тоже распадется.
Движение сопротивления. Все меньшинства. Старая демократия.
Коммунисты.
Я горжусь тем, что относился к тем интеллектуалам. Позже над нами станут склоняться с любопытством, чтобы услышать от нас звук, отличающийся от привычных. И этот слабый звук станет все сильнее и сильнее.
Я не хотел быть тем интеллектуалом, который осторожно взвешивает свои слова. Я мог бы писать тайно (я подумывал об этом), писать в неоккупированной зоне, писать за границей.
Нет, нужно брать ответственность на себя, присоединяться к нечистым группировкам, познавать политический закон, согласно которому всегда нужно принимать презренных или ненавистных союзников. Нужно, по меньшей мере, замарать ноги, но не руки. Я не замарал своих рук, а только ноги.
Я ничего не делал в этих группировках. Я присоединился к ним, чтобы вы смогли приговорить меня сегодня, поставить меня на уровень привычного, обычного приговора. Судите, как вы говорите, так как это вы – судьи или присяжные.
Я отдал вам себя в руки, так как я уверен, что хоть и не сегодня, но, все же, со временем ускользну от вас.
Но сегодня судите меня, целиком и полностью. Поэтому я и пришел.
Вы не ускользнете от меня, а я не ускользну от вас.
Оставайтесь верными идеалу движения Сопротивления, как я остаюсь верным идеалу коллаборационизма. Не обманывайте больше, чем делаю это я. Приговорите меня к смертной казни.
Никаких полумер. Мышление стало простым, оно снова стало тяжелым, оно не опускается снова до легкомыслия.
Да, я – предатель. Да, я был заодно с врагом. Я принес врагу французский разум. Это не моя вина, если этот враг не был разумен.
Да, я – не обычный патриот, не ограниченный националист: я – интернационалист.
Я не только француз, я европеец.
И вы тоже таковы, неосознанно или осознанно. Но мы играли, и я проиграл.
Я ходатайствую о смерти.
Дополнение:
Жан-Поль Сартр. Бодлер
Позор всем тем, кто жалуется на свою судьбу»1. Пьер Дриё Ла Рошель до конца остался верен этому девизу, сформулированному им еще в молодости. Все, что он совершил, все, из чего сложилась линия его жизни, было результатом свободного и осознанного выбора. И точку в этой жизни он тоже поставил сам – свободно и осознанно.