Европейская герилья. Партизанская война против НАТО в Европе

Но это даже не было моим злым умыслом. Я всего лишь хотел понять, о чём идет речь. Тогда мы, по крайней мере, усвоили урок: надо быть немного нахальным и не проглатывать всё подряд, что ты не понимаешь. Это я знал ещё со школьных лет и не раз использовал. Они всё что-то рассказывали об «антиавторитете», но то, что они говорили, это не подразумевало.

Взросление оппозиции: рокеры, студенты, молодые пролетарии

В Берлине всё было немного по-другому. В 1964–1965 годах студенческие протесты и постепенно набирающий обороты путч рабочей молодежи были еще отдалены друг от друга.

Херманн: Я вспоминаю 1965 год. Мы в одном маленьком кружке читали первые критические тексты, а затем из Вильмерсдорфа электричкой поехали в Нойкёльн к нашим пролетарским друзьям. С ними у меня появились проблемы. Они были настроены совсем на другое. У них была хорошая физическая подготовка. Это мне импонировало. Мы же, наоборот, разработали некоторые вещи, где они нас опять удивили. Вообще, это было весьма плодотворное пространство солидарности.

Райндерс: Это было решающим фактором, который нас объединил: с одной стороны студенты, с другой – молодые рабочие. Они выражали свой протест, ревели и топали ногами, но совсем не представляли, о чём идет речь.

В тот период экономика страны впервые пошла немного вниз.

Тогда это еще не очень чувствовалось, однако молодежь это заметила быстрее. К тому же началось давление со стороны государства: буйволы были повсюду. Студенты один раз получили по башке – когда они вышли на демонстрацию против США, которые считались тогда оплотом демократии. Вот тогда-то все и поняли: этот оплот демократии врежет тебе по черепу и погубит другие народы! Когда мы вышли на улицы, то выглядели немного по-другому.

Мы знали об отношениях к чернокожим в США. В 1965 году там горели целые улицы (Watts4 и другие). И люди, когда сами получили по башке, поняли, что такое расизм. Поняли из ощущения: ты получаешь по башке лишь потому, что выглядишь по-другому. Совершенно безразлично, чем ты занимаешься, ходишь на работу или нет. Они врежут тебе по башке только за то, что ты им не нравишься. Ты не немецкий солдат. Поэтому во мне поднимается раздражение, когда я вижу этих коротко остриженных. Я так часто видел этих бритоголовых…, это так подавляет, эта солдатня!

Херманн: Вы тогда ходили в рясе? (длинный балахон, в котором ходили хиппи в 1960-е. – прим. ред.)

Райндерс: Да, мы иногда так одевались. Это до безобразия практично, но довольно отвратно.

Фрич: Очень практично: тепло, и к тому же можно ее разрисовать.

Петер Хайм: Важно то, что на этой одежде можно было нарисовать знак противников атомного оружия.

Райндерс: Да, и прежде всего мы выглядели одинаково, поэтому можно было узнать своих. Ты мог узнать своего товарища и знал, что можешь на него положиться. Тут есть один, кто против буйволов. Сегодня по-другому: не так просто различить. А так ты знал: если кто-то так выглядит, тогда…

Херманн: Тогда ты не один.

Райндерс: Да, тогда было действительно не много таких как мы, кто затем перебегал к буйволам или имел в голове что-то другое. Так было всегда: если кто-то выглядел немного по-другому, то у него не было желания сотрудничать с нами. Сам процесс политизации начался лишь после убийства Бенно Онезорга 2 июня 1967 года. После всего этого мордобоя у нас было ощущение, что буйволы стреляли во всех нас. Но от насилия всё же можно защищаться. Процесс пошел далеко, даже если кого-то и пристрелят. Я знаю многих, кто в этот день получил по морде.

Они вдруг сразу осознали: ты должен идти на улицу, ты должен занять позицию. Они не были ни за студентов, ни за что-то там еще. Но они были против выстрелов.

После этого в Берлине прошла одна из первых больших демонстраций – Марш молчания. От тридцати до сорока тысяч человек, много студентов. К этому надо добавить, что у нас в Берлине была еще «Коммуна № 1»(«К1»). Никто ее, собственно, не видел, но все, кто о ней слышал, находили ее очень забавной. Как раз на стыке пуританских 50-х и начала 60-х, когда за железным занавесом состоялась сексуальная революция.

Херманн: Ральф, ты ведь жил в коммуне Виланд?

Райндерс: Нет, этот слух идет от буйволов. Мы, и Берни тоже, жили в Тегеле, под Берлином, на улице Нимродштрасе. Там был владелец дома – довольно большого, на четыре семьи. Внизу жила пожилая супружеская пара. А на остальных этажах он сдавал комнаты, и довольно дорого. Но для нас это было свободное пространство. Мы снимали полтора этажа и жили чем-то типа коммуны. Только у нас не было тогда политических претензий, как у «К1». Были общая кухня и общая ванная, то есть скорее это как общество совместного проживания.