Европейская мечта. Переизобретение нации

Моссе исходил из того, что из этой индустриальной войны с ее механическим и рутинным убийством 13 миллионов солдат общества выйдут глубоко травмированными и обремененными большими проблемами. Между ужасами войны, нанесшей тяжелые раны солдатам и их семьям, и обещанной им воинской честью образовалась пропасть. Поэтому все нации искали символический язык, чтобы преодолеть эту пропасть или хотя бы прикрыть ее. В Германии предпочли воспоминания ветеранов, которые одобряли войну и свое участие в ней, а не тех, кто вернулся без иллюзий и отрицал войну. Тем самым избранные воспоминания акцентировали внимание на прославлении войны, а не на ее трагедии. В результате в послевоенные годы ретроспективно возник культ войны, который, будучи далеким от исторической реальности, ориентировал нормативные ценности общества на мужество, силу, героизм, готовность к самопожертвованию и священность нации. Этот миф средствами массовой информации и пропаганды также перекроил личные воспоминания о войне, превратив ее в национальную религию с «новыми святыми и мучениками, священными местами памяти и наследием, передаваемым от поколения поколению»[476]. Сакрализация войны сопровождалась сакрализацией нации. Моссе говорил о «мифе войны». Но ему не приходила в голову мысль, очевидная сегодня для нас, просто отвергнуть этот миф как конструкцию и разоблачить его как ложь. Деконструкция военного мифа – идея книги Эриха Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен» (1929) и международного движения за мир, в котором участвовали послевоенные поколения[477]. С другой стороны, Моссе интересовало, как строится миф, как ему удается так сильно влиять на поведение человека, как он создает историю и устойчиво формирует самосознание поколений и нации. Ведь все это и стало результатом воздействия военного мифа.

Европейские нации, участвовавшие в Первой мировой войне, создали разные версии военного мифа. «Правые политики чувствовали себя наследниками мифа войны не только в Германии, но и во всей Европе; брутализация была всюду тесно связана с расширением влияния правых партий на население»[478]. Моссе, сосредоточившись на ситуации в Германии, изучал, как создают и используют нарративы для того, чтобы усилить политическое влияние, мобилизовать социальные группы и творить историю. Хотя в своей книге Моссе и не использует понятие «тимос», он, по сути, реконструирует тимотический культ мужчины-воина, который был сформирован во время войны и в 1920-е годы поддерживался и продвигался правыми партиями. В качестве примера Моссе приводит куплет из военной песни 1915 года:

Мы стали народом гнева,
Мы думаем только о войне,
Мы молимся как яростный орден мужчин,
Кровью поклявшихся победить[479]

.

Спустя десять лет это настроение не исчезло. Арнольд Цвейг с большой тревогой наблюдал за этой тимотической манией: «Война здесь, там и всюду вызвала пароксизмы идеала личной и гражданской мужественности»[480].

В межвоенную пору память о войне не ослабевала, а усиливалась. В 1930-е годы миф о военном опыте стал стержнем государственной идеологии национал-социализма. «Память о погибших» означала не только скорбь и воздаяние почестей, но и проецирование воинствующего культа жертвенности в будущее. Это усиление мифа войны сегодня можно видеть в том, как мемориалы павшим превращаются в мемориалы войне. После войны мемориалы павшим усеяли всю Германию. Не было ни одного города и деревни, где бы, пройдя сколько-то шагов, ты не наткнулся на памятник с выгравированными именами, датами рождения и смерти погибших солдат из этой местности. Такая инициатива исходила от муниципалитетов, которые, не дожидаясь правительственных указаний, создавали локальные мемориалы памяти, почитания и скорби. Памятники войне появились в 1930-е годы как новый тип мемориала. На них уже не значились имена и фамилии, они не напоминали о Первой мировой войне, а мрачно и решительно глядели в будущее. Нарочито угловатые и массивные статуи олицетворяли суровость и твердость. Память о Первой мировой войне превратилась в этих памятниках в подготовку ко Второй мировой войне.