Европейская мечта. Переизобретение нации

В этой антагонистической формуле идентичности есть нечто угрожающее и мистическое. Во времена социологической и философской антропологии таких авторов, как Джордж Гербер Мид, Эммануэль Левинас, Поль Рикёр и Аксель Хоннет, она звучит довольно странно. И все же это лишь прикрытие, маскировка чего-то очень конкретного и очевидного: чтобы обрести собственную идентичность, Шмитту нужны были не любые другие, а евреи. Это и есть «арканум»[488], стоящий за шмиттовским образом врага, который показал Рафаэль Гросс в своем подробном и точном исследовании «Карл Шмитт и евреи. Немецкое правоведение». Подзаголовок передает основную идею книги, ибо право, о котором печется Шмитт, – это «Nomos земли». Шмитт укореняет немецкое право в конкретной почве и национальной идентичности. Для него конкретно укорененное немецкое право противоположно «закону» в смысле абстрактного, универсалистского (еврейского) установления. Но истинно немецким правоведение стало лишь после принятия законов на Нюрнбергском «имперском партийном съезде свободы» в 1935 году, содержащих и Закон о защите немецкой крови и немецкой чести. Шмитт подчеркивал тогда фундаментальный характер этих законов. Они определяют, возвещал он, то, что «мы можем назвать нравственностью, общественным порядком, приличием и хорошими манерами», а вдобавок он подчеркивал «народно-оборонительный характер не только этих законов, но и всего национал-социалистического мировоззрения в целом»[489]. Гросс показывает, насколько сильно проникнуто мышление этого теоретика права антисемитизмом и национализмом. При этом он выступает против попыток, которые предпринимаются и по сей день, «плодотворно использовать творчество Шмитта, вынося за скобки его откровенно расистские и антисемитские идеи»[490].

Шмиттовскую формулу «друг/враг», которая по-прежнему весьма популярна и широко распространена, следует поместить в историю немецкого антисемитизма. Во-первых, за ней стоит утверждение, которое интерпретирует отношения между Я и Другим, то есть между немцами и евреями, как отношения, несущие угрозу. Индивидуальное Я или коллективное Мы изначально находятся в «обороне». Они вынуждены отстаивать себя силой, чтобы не стать жертвой врага, покушающегося на его жизнь. Отсюда логика: «я» или «он», «мы» или «они», оба вместе не могут существовать ни на земле, ни в мировой истории. Борьба, о которой идет речь, – это апокалиптическая битва, решающая, кто в конечном счете победит, немецкие герои или еврейские торговцы, Ветхий или Новый завет. Шмитт видел в евреях действие универсального, рационального и антигероического духа, который стремится к мировому господству как высшей цели, достигаемой в процессах цивилизации, технизации и экономизации: «В прошлом воинственные народы покоряли торгующие народы, теперь происходит обратное», писал он в 1932 году[491]. Для Шмитта это означало крушение всего, что было для него свято: христианской Европы, конкретно-правового мышления, Номоса земли, этнической нации. В шмиттовской национал-католической картине мира взаимоотношения немцев и евреев втиснуты в произвольные схемы антисемитских конспирологических фантазий, в которых евреи в любом случае представляются злодеями, а немцы – их жертвами. Хайнц Дитер Киттштайнер выразил эту мысль более емко: «Потенциальный агрессор в первую очередь выставляет себя жертвой нападения»[492].

Всю свою жизнь (а он прожил до 1985 года) Шмитт неизменно придерживался этой скандальной инверсии исторических отношений «преступник – жертва». Суть его тезиса в том, что угроза всегда исходила и все еще исходит от евреев. Они были виновны в поражении Германии в Первой мировой войне, как гласит легенда об «ударе в спину» (Dolchstoßlegende); на них лежала вина за бремя Версальского договора и мирового экономического кризиса, этих форм «долговой кабалы»; будучи большевиками или коммунистами, они стали частью интернационального политического движения, стремившегося к мировому господству. Вдобавок, не имея земли и недостаточно оседлые, евреи «предавали отечество», разлагая нацию изнутри. Но особую угрозу, согласно Шмитту, евреи представляют как космополитически мыслящие граждане, которые противопоставляют нации гуманизм. «Кто говорит „человечество“, тот собирается обмануть»[493]. Этой фразой Шмитт опять указывает на евреев, желающих заменить частные ценности универсальными. Для Шмитта человечество не существует хотя бы потому, что у него нет врага[494]. На самом деле самый опасный враг для Шмитта – «замаскированный», то есть ассимилированный и эмансипированный еврей, который вышел из XIX века победителем истории, став при этом невидимым. Многие немецкие католики и националисты, не извлекшие выгоды из процесса эмансипации, затаили на него глубокую обиду – аналогичным образом сегодня реагируют те, кто проиграл от глобализации. Уже тогда существовала ненависть к элитам со стороны «обойденных» (Zukurzgekommenen), что отразилось в стихотворении Шмитта: