Европейская мечта. Переизобретение нации

Все говорят об элитах,
факту тому не веря,
что заняли израэлиты
межпланетарную сферу[495]

.

В шмиттовской версии много граней антисемитизма; некоторые из них он активировал, другие нет. Важно то, что его антисемитизм можно назвать «европейским», а его мотивация – расистская или культурная, католическая или секулярная – второстепенна. С мыслями Карла Шмитта вполне перекликаются слова реакционера Шарля Морраса, для которого евреи тоже были воплощением чужеродности, зла и извращений: «Все кажется невозможным и ужасно трудным без провидения, каким является антисемитизм. С ним все устраивается, сглаживается, упрощается»[496]. Евреи всегда были и будут козлами отпущения за потери в процессе модернизации, технического прогресса, индивидуализации и универсализации. Рафаэль Гросс разделяет скептицизм относительно «расколдовывания мира» и критику этих проблем, но категорически отвергает стандартный набор антисемитизма. Однако в нашем случае именно о нем идет речь: Шмитт использует евреев как прототип всего чужеродного и как метафизического противника в космической борьбе за сохранение того мира, в котором сам он выступает катехоном, сдерживающим и предотвращающим катастрофу.

Пока Шмитт придумывал эту историю и свою мифическую роль в ней, в реальности набирало обороты то, о чем большинство немцев его поколения после Второй мировой войны «забыло». Разворачивалась историческая катастрофа Шоа, когда в тени Второй мировой войны миллионы евреев были отправлены в концентрационные лагеря, отравлены газом, расстреляны в лесах Восточной Европы и зарыты в братских могилах (совершенно независимо от того, были ли они ассимилированы или нет). Шмитт должен был знать об этом, так как в ведении его коллеги адвоката Ганса Франка, генерал-губернатора Польши, находились лагеря смерти Треблинка, Майданек, Белжец и Собибор. Франк, прозванный «польским мясником» за акции истребления, был осужден Нюрнбергским трибуналом и казнен в 1946 году. С его женой Бригиттой у Шмитта была связь. В прощальном письме жене Франк написал: «Моя „вина“ – вопрос чисто политический, но не юридический»[497]. Эта фраза вполне соответствует теории Шмитта и его приверженности примату политического.

Самое непонятное и отталкивающее в мышлении Шмитта – то, что для него угроза со стороны евреев не исчезла и после Второй мировой войны. Даже после 1945 года он оставался жертвой «провиденциального врага», который не переставал побеждать. Потому что именно евреи не только одержали триумфальную победу на Нюрнбергском процессе, но и, как он выразился, навязали вслед за Холокостом свою мораль всему миру. Эту обиду он разделял с другими интеллектуалами послевоенного времени, что видно, например, из его переписки с Эрнстом Юнгером. Последний за несколько недель до конца войны опасался, что Ветхий завет победит Новый и «еврейская мораль распространится всюду», поскольку «из-за экстерминации евреев мораль, которая их связывала, теперь высвободилась и стала заразной». Шмитт ответил: «То, что Вы говорите об отношениях Ветхого и Нового заветов, совершенно справедливо, это ключ к происходящему сейчас с нами»[498]. Перекручиваниям нет конца. Выходит, Холокост – это не то, что происходит с евреями, а то, что происходит с немцами! Комментарий Киттштайнера: «Посредством собственной „экстерминации“ в Европе евреи ухитрились окончательно универсализировать свою специфическую мораль»[499].

После войны Шмитт еще больше усилил неистовый, жестокий смысл понятия «враг». В его раннем трактате «Понятие политического» говорилось: «Понятия „друг“, „враг“ и „борьба“ получают реальный смысл благодаря тому, что они особо сопряжены и постоянно сохраняют связь с возможностью физического убийства. ‹…› Война есть только крайняя реализация вражды ‹…› ее и не надо воспринимать как нечто идеальное или желательное, но она, скорее, должна наличествовать как реальная возможность, пока имеет смысл понятие „враг“»[500]. В поздней работе «Теория партизана» (1963) Шмитт представил обновленную версию «Теории политического». То, что он описывает в ней как опасную эскалацию от конкретной вражды к абсолютной вражде и набрасывает как угрожающий сценарий будущего, может восприниматься нынешним читателем не иначе как описание задуманной нацистами и исторически исполненной бюрократами индустрии массового уничтожения: «Вражда станет настолько страшной, что, вероятно, нельзя будет больше говорить о враге или вражде, и обе эти вещи даже с соблюдением всех правил будут запрещены и прокляты до того, как сможет начаться дело уничтожения. Уничтожение будет тогда совершенно абстрактным и абсолютным. Оно более вообще не направлено против врага, но служит только так называемому осуществлению высших ценностей, для которых, как известно, никакая цена не является чрезмерно высокой. Лишь отрицание действительной вражды открывает свободный путь для абсолютной вражды, которая займется делом уничтожения»[501].