Европейская мечта. Переизобретение нации

Конфино обращает внимание на то, что по мере того, как убийства нарастали, громкая нацистская пропаганда сходила на нет, на ее место заступало молчание, в ход шли намеки и шифрованные сообщения. Большинство немцев вряд ли сомневалось в том, что массовые расстрелы, уничтожение в индустриальных масштабах еврейских мужчин, женщин и детей, действительно перешли пределы допустимого. Удивительно, однако, что Хайдеггер и Шмитт, как и многие представители их поколения, так и оставались морально глухими к безмерным страданиям, которые медленно и постепенно доходили до общественного сознания. Много было безучастных, не чувствовавших ни вины, ни раскаяния[520]. У них тоже не находилось для этого слов. Когда после войны с Хайдеггером заговаривали о Холокосте как исключительном преступлении против человечества, он отвечал, что считает механизацию сельского хозяйства еще большим преступлением против человечества.

Детоксикация нации (Стефан Цвейг)

После прихода Гитлера к власти в 1933 году евреи, в том числе Джордж Моссе и Стефан Цвейг, больше не чувствовали себя в безопасности. В апреле 1933 года четырнадцатилетний Моссе покинул школу-интернат в Салеме[521], добрался до Констанца и там пересек – как раз вовремя – швейцарскую границу. Через год из Зальцбурга в Англию отправился 53-летний Стефан Цвейг. Если Джордж Моссе спустя десятилетия как историк обратился к Первой мировой войне, то Карл Шмитт и Стефан Цвейг, бывшие на семь лет старше его, пережив Первую мировую войну, пытались, каждый по-своему, влиять на общество и современников в послевоенное время. Еще до захвата Гитлером власти Цвейг написал текст для европейской конференции в Риме[522]. В нем, возвращаясь к первой катастрофе ХХ века и глядя на нее уже с некоторого отдаления во времени и пространстве, он, как и Джордж Моссе, размышлял о долгосрочных последствиях этого всемирно-исторического взрыва ненависти и насилия. Его текст – полная противоположность сосредоточенности Шмитта на враге как ключе к собственной идентичности и интеллектуальному габитусу, который предпочитает мыслить абсолютными оппозициями. Как и Моссе, Цвейг констатирует «серьезное душевное смятение» и «моральную усталость» в обществе сразу после войны. Ибо после четырех лет неимоверной тимотической мобилизации ненависти, ярости и ожесточения вслед за подписанием мирного соглашения мир так и не наступил. Напротив, Цвейг пришел к выводу, что «в нашем поколении скрыта (осталась) потребность в политическом напряжении, в коллективной ненависти. Она только переключилась с внешнего врага на другие направления – ненависть системы к системе, партии к партии, класса к классу, расы к расе, но по существу ее формы остались прежними: потребность одной группы яростно враждовать с другой группой до сих пор владеет Европой, и следует вспомнить старую легенду[523] о том, как после сражения тени убитых продолжают биться друг с другом»[524].

Формула Карла Шмитта «друг/враг» появилась именно в это время, она емко облекла в слова это настроение, придав ему дополнительную силу. Если Шмитт на свой лад распространял яд ненависти под видом нового лекарства, Цвейг, наоборот, искал противоядие, антидот от ненависти. Однако на лечение от этой наркотической зависимости он не возлагал больших надежд. Скорее, он опасался, что яд национализма слишком глубоко проник в умы и души людей, чтобы они могли избавиться от него. «Нам нужно думать не о собирании осколков, а о создании более совершенной формы для того, что еще не сформировалось». Цвейг имел в виду подрастающее поколение и написал в этом утопическом духе программу воспитания молодежи. В поисках целительного средства против ненависти и национализма он исходил из простой предпосылки: «следует больше подчеркивать общность народов Европы, а не расхождения между ними. Такой взгляд, который мне и многим другим кажется необходимейшим, всегда вытеснялся чисто политическим и национально-политическим взглядом на историю. Ребенка учили любить свою родину, и против этого мы не возражаем, но мы лишь хотим, чтобы он вместе с тем учился любить общую родину Европы и всего мира, любить все человечество, мыслить свое отечество не враждебным, а тесно связанным с другими отечествами»[525].