Европейская мечта. Переизобретение нации

Капдепон подробно описывает, как одно гражданское общество может учиться у другого, перенося идеи, формы протеста и мемориальные практики из одной страны и ее исторического контекста в другую страну и другой контекст. В своем исследовании она приходит к выводу: «Публичные формы проработки исторического наследия с его экстремальным насилием и преступлениями против человечности постепенно глобализировались и создали новые виды трансатлантических связей, влияний и союзов». Примечательно, что в данном случае законотворческий импульс следовал не колониальным путем из Европы в южное полушарие, а, наоборот, из бывшей колонии в Европу. Такое движение обычно называют «эффектом бумеранга». Но эта метафора тут неуместна, ибо речь идет не о насилии, которое возвращается к своему источнику. Я бы предпочла говорить о расширении «политики покаяния», которая также укоренилась в Европе. ЕС позиционирует себя как транснациональный альянс памяти о Холокосте, и, конечно, не случайно Аргентина уже с первых шагов этого альянса вошла в него. Вдохновляющее и обнадеживающее расширение транснациональной памяти и транснационального правового альянса, безусловно, еще будет тормозиться и сдерживаться суверенным национальным государством, предпочитающим декретировать собственную национальную память сверху и, в стиле XIX века, сводить ее исключительно к топосам героических завоеваний или коллективного нарратива жертвы, который не допускает ни признания жертв, ни независимых исторических исследований.

Но вернемся к главному вопросу, поставленному Кристианом Майером: действительно ли призывы к правде и справедливости автоматически нарушают мир в обществе? Так ли несовместимы эти три ценности: правда – справедливость – мир? Требования судебного преследования преступников и компенсации на самом деле могут поляризовать общество и разбередить старые раны[140]. Но произойдет это или нет, зависит только от тех культурных рамок, в которых выдвигаются подобные требования. Для того чтобы память не была деструктивной, но реализовала свой преобразующий и интегрирующий потенциал, эти рамки должно признать все общество. Прежде всего оно должно исходить из консенсуса относительно того, что проработка памяти есть необходимая форма гражданской, самокритичной полемики о прошлом, которая не раскалывает страну, а, напротив, вносит решающий вклад в демократическую консолидацию общества.

В Испании сегодня становится все яснее, чтó в конечном счете питает и поддерживает тягу к забвению или памятованию. Тяга к забвению исходит прежде всего от франкистов, которые надеются, что статус-кво декретированного образа истории не будет пересмотрен и преступления, совершенные с их стороны, можно стереть. Тяга к памятованию исходит от семей республиканцев, от третьего поколения родившихся после гражданской войны, которое движимо не желанием мести или возмездия, а потребностью в запоздавшей компенсации. В мемориальном ландшафте Испании, усеянном франкистской символикой, места с закопанными убитыми стали важнейшими «lieux de mémoire» (местами памяти) для республиканцев[141]. Стремление членов семей и потомков к справедливой компенсации предполагает реабилитацию и упокоение убитых. Они должны оплакать и похоронить погибших, исполнить последний ритуальный долг памяти перед своими родственниками. Поэтому они эксгумируют их останки из безымянных могил с тем, чтобы с опозданием на семь десятилетий их подобающим образом упокоить. С этим почитанием социально или религиозно мотивированного ритуального памятования прекращаются и невыносимые душевные страдания, а убитые – и тем самым их потомки – обретают признание и покой[142].