Европейские мины и контрмины

— Очень жаль, — отвечала молодая женщина, — что я не могу предложить вам войти теперь же в мой салон, я измучена и должна ещё заняться своим туалетом. По вечерам я всегда принимаю, и сегодня же вы, конечно, застанете меня дома. До свиданья!

Она протянула руку графу, которую тот нерешительно взял, и почти прошептала:

— Это рука примирения?

Маркиза дружески простилась с молодым человеком и взошла на лестницу.

— В какую сторону пойдёте, граф? — спросил фон Венденштейн. — Я отправляюсь на выставку.

— Вы там встретите египетского вице-короля, он приехал третьего дня и хочет посетить сегодня египетский отдел выставки, — сказал граф, устремив на молодого человека долгий и глубокий взгляд, который мало соответствовал простому содержанию его слов. — Я иду домой.

Казалось, он хотел сказать что-то, но вместо того протянул руку фон Венденштейну и, раскланявшись любезно, пошёл вдоль тротуара медленными шагами, между тем как молодой ганноверец подозвал фиакр и отправился на Марсово поле.

— Имею ли я право подвергать этого юношу опасности, которая угрожает ему вследствие знакомства с Антонией? Не обязан ли я предупредить его? — говорил он тихо. — Однако что подумает он, если я стану остерегать его от женщины, с которой сам познакомил? И поможет ли это предостережение? Я стану присматривать над ним, — сказал граф с глубоким вздохом, — и Господь даст мне силы предупредить вторую катастрофу.

Медленными шагами дошёл он до своего жилища.

Войдя в салон, он распечатал лежавшие на столе письма, просмотрел их содержание и задумчиво подошёл к окну.

— Я заглянул внутрь этой женщины, — проговорил он со вздохом, — и ужас объял меня при мысли о мрачной пропасти этой души, которую я сделал своим орудием. В глубине своего сердца она восстаёт против меня, ищет случая сбросить моё иго. Обладаю ли я ещё властью над нею? Я был её господином — остался ли я им, став соучастником? Соучастником? — вскричал он, выпрямляясь. — Может ли быть преступной великая борьба за святую и высокую цель? И если я сам ошибаюсь в выборе средств, если моя грудь полна благороднейших стремлений, если цель моя заключается в благе, будет ли одна жертва вменена мне в грех Судьёй, во славу которого я действую? Одна жертва? — продолжал он, угрюмо. — Не составляет ли человеческое сердце целый мир в глазах Того, без воли Которого не упадёт ни один волос с нашей головы?

Он долго стоял в раздумье.

— И в это сердце, — сказал он потом, — которое казалось мне одетым в непроницаемую броню, закрадывается сомнение слабых душ, и меня охватывает слабость, лишающая сил трудиться во славу Божию и для победы церкви! Нет! — сказал он с гордостью, поднимая воодушевлённый взгляд к небу. — Нет, моё сердце не должно быть доступно сомнениям и слабости, огнём и мечом предстоит одержать победу над силами мрака, дабы пальмы святого мира осенили очищенный и возвратившийся к Богу свет.

Но поднятые к небу глаза опять отуманились, губы судорожно задрожали, мрачная печаль налегла на его лице.

Гордая осанка исчезла, он в изнеможении опустился на кресло, закрыв лицо руками, и грустным, дрожащим голосом проговорил:

— Eritis sicut deus![92]

Глава тридцать седьмая

Прошло два месяца со времени пребывания северных государей в Париже. Смолкла слухи, волновавшие так сильно прессу и политические клубы; насладившись блеском политического величия империи, парижане радовались теперь тому, что, несмотря на лето, иностранцы стекались в столицу со всех частей света.