Европейские мины и контрмины

Потом прочитал четыре мелко исписанные страницы, и когда в простых словах, исполненных, однако, нежной поэзии, он увидел всю чистоту любви, всю верность, всю беззаветную преданность молодой девушки, тогда всей душей унёсся в отдалённую родину: увидел цветущие розовые гряды у пасторского дома в Блехове, увидел полутёмную комнату в Лангензальца, где смотрели на него любящие глаза, когда он боролся со смертью, увидел тёмную ночь в Эйленринде, когда с тоскливым, печальным сердцем прижимал к своей груди дорогую ему Елену, прощаясь с нею и отправляясь навстречу неизвестному будущему. И перед этими чистыми картинами рассеялся весь блеск пылкой парижской жизни, как рассеивается туман пред восходящим солнцем.

Он вскочил и принялся ходить по комнате большими шагами.

— Из этих писем говорит со мной добрый гений моего детства! — вскричал он. — Неужели я погружусь в окружающее меня море, таинственные чудеса которого зовут и манят меня к себе?

Он ходил в сильном волнении.

— Но, — сказал он потом, — может ли моё сердце отказаться от всего упоительного счастья, изведав его? Будет ли преступлением наслаждаться тем, что даёт мне свет и что, однако, так мимолётно? Разве я не могу возвратиться к тихой простоте, насладившись упоеньем жизни, освежив жаждущее сердце сладким источником, который так роскошно бежит здесь предо мною?

Он прижал руки к горячему лбу и остановился у стола.

Его взгляд упал на письмо, лежавшее ещё нераспечатанным на столе.

Он вскрыл его; это была записка от советника Мединга, который вкратце просил его приехать как можно скорее, чтобы получить сведения, интересные для дела короля.

Молодой человек взглянул на часы.

Было десять часов. Он взял шляпу, запер полученные письма и вышел из своего жилища.

Пройдя улицу Монмартрского предместья и миновав площадь Святого Георга, он вступил в улицу Мансар, которая соединяет улицы Святого Георгия и Бланш.

Он остановился у дома недалеко от перекрёстка, позвонил и прошёл через двор к дому, за которым начинался сад с вековыми деревьями.

Сидевший в передней камердинер сказал ему, что Мединг дома и что у него несколько гостей. Молодой человек вошёл в салон во вкусе Людовика XVI, к которому примыкала вторая комната, убранная диванами и креслами. Большие двери в тенистый сад были отворены, на просторном каменном балконе также стояли стулья и сидело шесть или семь мужчин.

Мединг искренно приветствовал молодого человека и сказал ему:

— Очень рад видеться с вами сегодня же вечером. Я имею сообщить вам, что наблюдение за порядком у ганноверских эмигрантов, которые, как вам известно, должны отправиться в Швейцарию, требует присутствия возможно большого числа офицеров. Как ни жаль мне лишиться вас, я должен, однако ж, просить вас, в видах королевской пользы, немедленно отправиться в Цюрих и быть там в распоряжении господина фон Гартвига, который заведует эмиграцией.

На лице молодого человека явилось особенное выражение.

Сперва блеснула радость в его глазах, когда он узнал, что представляется случай принести пользу делу, которое он считал святым и которому готов был служить всеми силами; потом мелькнула будто тень при мысли о том, что он должен оставить Париж и все упоительные грёзы, начавшие овладевать им.

— Мне нужно время приготовиться и привести свои дела в порядок, — сказал он, — как только…

— Мы поговорим об этом завтра, — возразил Мединг и обратился к группе гостей; датский агитатор Хансен вёл оживлённый разговор с молодым человеком, умное лицо которого было обрамлено белокурыми вьющимися волосами.

— Хансен, — сказал Вальфрей, редактор «Дипломатических записок», — не думает, чтобы в Зальцбурге произошло что-нибудь серьёзное. Он пессимист и не видит никакой пользы в будущем от союза с Австрией, а между тем я вижу ясно, как на ладони, что прошедшие несчастия могут быть исправлены только сплочением указанных держав.

— Почему же наш обыкновенно неутомимый друг так оппонирует официальному и официозному настроению, которое мы встречаем в журналах? — спросил Мединг с улыбкой.

— Потому что, — отвечал с живостью Хансен своим несколько шипящим скандинавским выговором, — потому что я человек дела и ещё никогда не видел, чтобы фразы и рассуждения привели к чему-нибудь. Но я твёрдо убеждён в том, — продолжал он с горькой улыбкой, — что австрийский канцлер, которого не без основания называют политическим чародеем, привёз в Зальцбург одни только фразы и что император Наполеон, конечно, ничего не сделал для превращения этих фраз в дело. И это, — заявил он, — предпринимается против настоящего человека дела, против графа Бисмарка, умеющего говорить такие слова, которые сопровождаются, как громом, яркой молнией дела! Решительно, действуя таким образом, не положат преград на его пути. Австрия имеет только один способ вознаградить себя за Садовую — нужно сделать фон Бейста министром в Берлине.

Мединг повернулся ко второму салону и сказал с улыбкой:

— Слушайте, — ваш соотечественник угостит нас музыкой, это лучше бесплодной политики.

Хансен и Вальфрей шёпотом продолжали разговор между собой.