Европейские мины и контрмины

— Быть может, моя мера больше вашей, — сказал граф с задумчивым видом, — а способы?.. Неужели вы всерьёз полагаете, — продолжал он с живостью, — что свобода будет утверждена, когда правительство станет платить жалованье народным депутатам; разве Англия не свободная страна, хотя не платит жалованья депутатам? Или когда господа парламентарии оппонируют воинской повинности и утверждению военного бюджета? Чем были бы мы без сильной армии? До войны я ещё готов был смириться с этим, но теперь вы наслаждаетесь плодами победы и не хотите усилить орудие, имевшее целью завоевать эти плоды и, быть может, защитить их?

Ласкер серьёзно посмотрел на графа.

— Позвольте мне говорить откровенно! — сказал он. — Я не принадлежу к поклонникам туманных теорий, измеряющих свободу по шаблону той или другой доктрины — выше теорий стоят для меня личности. Но, — прибавил он с лукавым взглядом, — стоя пред вашим сиятельством, не могу не вспомнить басни о центавре: хотелось бы пожать протянутую руку, но боишься удара подкованным копытом.

Бисмарк рассмеялся.

— Но если бы у этого центавра не было таких копыт, то как двигался бы он по неровной почве, на которой встречает кроме естественных ещё искусственные препятствия?

— Но вы должны согласиться, — сказал Ласкер, — что я и мои политические друзья, либералы, находимся в жестоком затруднении. Несмотря на желание помогать вам, мы пугаемся окружающих вас. Вы совершили великое дело; вы — и никто более нас не сознает этого, — проложили истинной свободе путь в Германию, но здесь, в Пруссии, всё остаётся по-старому. Тут граф Линце, там Мюлер — тот самый Мюлер, — продолжал он. — Можете ли вы ожидать от нас доверия к внутреннему управлению? Мы должны быть в оппозиции с такими людьми и сами заботиться о себе. И кроме этих министров, извините за откровенность, можем ли мы питать доверие, видя около вас людей, подобных Вагенеру? Лично я Вагенера люблю и недавно ещё беседовал с ним, но он был всегда представителем крайней реакции…

Ласкер смолк.

— Неужели вы думаете, — сказал граф Бисмарк весёлым тоном, — что я хожу на помочах у моих референтов и что, — прибавил он с улыбкой, — копыто центавра в почтительном страхе склоняется перед мозолем бюрократии? Вагенер! Знаете ли, дорогой доктор, когда вы работаете, обдумываете свои остроумные речи, которым я часто восхищаюсь, вы едва ли часто заглядываете в свой словарь. Видите ли, у меня ещё меньше времени, чтобы справляться с книгой — мне нужен живой словарь.

Ласкер расхохотался.

— Теперь, — продолжал министр, — вы согласитесь, что в этом отношении Вагенер незаменим; он обладает способностью репродуцировать, ассимилировать чужие мысли, а это именно мне и нужно. Выводы же мои — мои собственные, — прибавил он, гордо подняв голову, — и я требую для себя такой же свободы, какую предоставляю всем!

— Дайте же вашему искреннему почитателю свободу оппозиции, так как иностранная политика, в которой вы всегда можете рассчитывать на меня, нечего не делает.

— Ничего не делает? — спросил граф с удивлением. — Иностранная политика ничего не делает? Мне кажется, она напряжённо работает!

Изумлённый Ласкер воззрился на графа Бисмарка.

Тот молчал.

— Дорогой доктор, — сказал граф наконец, — кажется, иностранная политика достигла такого пункта, который сильно заботит меня.

— Не знаю, — отозвался Ласкер, — не будет ли нескромностью с моей стороны спросить ваше сиятельство, что именно причиняет вам заботу среди видимого глубокого спокойствия?

— Почему же нет? Видите ли, голландский король хочет продать Люксембург императору Наполеону.

Ласкер едва не подпрыгнул.

— И вы потерпите это? — вскричал он, сверкнув взглядом. — Люксембург — немецкая область! Уступить Франции немецкую страну?!

— Я в странном положении, — сказал граф Бисмарк, пожимая плечами и пристально смотря на взволнованное лицо депутата, — Германский Союз, как вам известно, прекратил существование, вследствие чего вопрос несколько запутался, с точки зрения государственного права…

— Тут не государственное право! — возразил Ласкер, дрожа от негодования. — Это вопрос национального права, национальной чести Германии.

— Чтобы он стал таковым, — заметил граф Бисмарк, — должна высказаться нация.

— И если она выскажется, — продолжал Ласкер, — то ваше сиятельство…

— Если выскажется нация, — подхватил министр твёрдым голосом, — я буду исполнителем её вердикта, и горе тому, кто воспротивится воле Германии!

— Могу ли я воспользоваться содержанием нашей беседы? — спросил Ласкер.

— Почему же нет? — отвечал граф.

— Первого апреля — день вашего рожденья, — сказал Ласкер, поднимая руку, — и в подарок вы получите единодушное выражение национальной воли.

— Я окажусь достойным такого подарка, — промолвил граф Бисмарк.

И, дружески простившись, направился к группе дипломатов, обмениваясь с каждым несколькими словами.

Доктор Ласкер пошёл по салону, отводя в сторону то здесь, то там своего знакомого и с жаром обсуждая с ним новость.

Вскоре во всём салоне стало заметно черезвычайное волнение.