Европейские мины и контрмины

— Я предпочитаю её твоей, — сказал художник спокойно, — всё утешение моё в страданиях совести состоит в этой простоте и бедности, в которой по крайней мере нет никаких пороков и позора.

Улыбка холодной злобы искривила её губы.

— Этих фраз я не понимаю, и они не производят на меня никакого впечатления, — сказала она равнодушным тоном, — со своей стороны, я измеряю другой меркой требования и условия моей жизни и по своему позабочусь о будущности моей дочери. Если бы ты, — продолжала дама резким тоном, — употребил свой богатый талант на писание картин, выхваченных из весёлой полной жизни, картин полных света, силы и правды, то превратил бы полотно и краски в чистое золото, которое дало бы нам всем привольную и беззаботную жизнь. Вместо этого ты угрюмо корпеешь над идеальными образами, которые не удаются тебе, и будучи в состоянии стать первым в искусстве, рисуешь жалкие политипажи для слабоумной толпы.

Художник глубоко вздохнул.

— Ты призвала змею в цветущий сад моей жизни, — сказал он с горькой улыбкой, — ты подала мне одуряющий плод греха — смейся ж теперь над проклятым! Но тебе известно, что Джулия не хочет вступать на здешнюю сцену, которая ничто иное, как выставка красоты, конкуренция о высшей награде за неё. Джулия не хочет вступать на тот путь, первыми шагами на котором служит эта сцена, и я первый стану защищать её от принуждения к этому!

— Ты? — вскричала женщина насмешливо. — По какому праву? Кто позволяет тебе вмешиваться в мои распоряжения о будущем моей дочери? Первый шаг? — повторила она с презрительным жестом. — Разве дочь уже не сделала его, разве не известно всему дому, что она любовница этого маленького скучного немца, который приводит меня в отчаяние своей сентиментальностью?

— Дурно, если это так! — сказал он со вздохом. — Я не мог воспрепятствовать, потому что ты предоставляешь ей полную свободу, но внутренне она не пала — она повиновалась любви, истинной, чистой любви своего юного сердца: пусть свет судит как хочет, но отношения их обоих честны, чисты… и быть может… — прошептал художник в задумчивости.

— Всё это очень хорошо и прекрасно, — сказала она, грубо прерывая его, — но долго ль это будет продолжаться и к чему поведёт? Молодой человек уедет, возвратится в своё далёкое отечество — разве он независим и может обеспечить её жизнь? Нет, он её забудет и ей придётся самой заботиться о себе. Для этого я должна открыть ей дорогу, по которой идут столь многие, на которой можно, играя, добыть славу, золото, драгоценности и которая ведёт к независимости и обеспеченной старости.

— Но если когда-нибудь возвратится он! — вскричал художник со сверкающим взором. — Если явится к тебе мой брат и спросит: «Лукреция, что ты сделала с моею дочерью?» — покажешь ли ты ему тогда эту славу, это золото и эти брильянты и сможешь ли ответить ему: «Вот так позаботилась я о твоём ребёнке»?

По телу женщины пробежала дрожь. Она опустила глаза и промолчала.

— Но я, — продолжал художник, — постараюсь, сколько могу, спасти его чадо от безвозвратного падения в бездну. — Ты знаешь, что единственно эта обязанность, которую я поставил священной целью жизни, удерживает меня на твоём пути и приковывает к жизни, — прибавил он глухим голосом. — Я постараюсь исполнить эту обязанность до последней минуты, и, когда у меня не достанет для того сил, я преодолею стыд, упрёки совести, отыщу его… позову на помощь, и он спасёт своё дитя!

Женщина бросила на него враждебный взгляд, который, впрочем, постаралась немедленно скрыть под опущенными веками; на губах её появилась принуждённая улыбка, и спокойным, почти кротким тоном она сказала:

— Ты знаешь, я люблю свою дочь и хочу устроить её счастье и будущее, конечно, так, как сочту за лучшее по своему убеждению. Впрочем, она свободна; я не могу принуждать её, Джулия сама должна решить окончательно.

Прежде чем художник успел ответить, отворилась дверь первого салона: лёгкими шагами пронеслась по мягкому ковру стройная фигура Джулии и стала в дверях позади матери.

На молодой девушке был простой наряд из лёгкой фиолетовой шёлковой ткани; на просто причёсанных блестящих волосах красовался убор того же цвета; на шее, окружённой сплошными кружевами, висел золотой крестик на чёрной ленте.

Странную картину представляли эти две столь похожие и, однако, столь различные женские личности. Грусть и тоска овладевали сердцем при мысли, что мать когда-то была такой, какова теперь дочь; невыразимый ужас леденил душу при мысли, что и дочь когда-нибудь может сделаться похожей на мать.

Джулия остановилась в дверях, по-видимому, несколько удивлённая тем, что застала здесь свою мать, которую не привыкла часто видеть в скромной комнате художника. Она подошла к матери и почтительно поцеловала ей руку, при этом взгляд старухи благосклонно скользнул по стройному, гибкому стану молодой девушки. Потом Джулия бросилась к художнику и с восхитительной улыбкой подставила лоб, на котором тот нежно запечатлел поцелуй.

— Как сегодня твоё здоровье, отец? — спросила Джулия чистым, мягким голосом.