Европейское дворянство XVI–XVII вв.: границы сословия

Сама шляхта в XVII в., хотя и настаивала каждодневно на принципе равенства шляхтичей-братьев, которые вне зависимости от социального ранга должны были в официальной обстановке обращаться друг к другу через выражение «пан-брат», ясно отличала различные слои своего сословия. Документы сохранили соответствующую терминологию, в которой различались «nobilis» и «generosus», «generosus» и «illustris», «illustris» и «magnifex». В 1634 г. шляхта Русского воеводства на сеймике в Вишне досадовала на то, что новая лжешляхта, состоящая из узурпаторов шляхетских достоинств и герба, осмеливается подписываться не только «nobiles», но и «generosi». В. Лозинский очень проницательно пишет, что шляхетское представление о равенстве было очень своеобразным, градуированным. «Его очень характерной в своей противоречивости формулой было «par super parem»[540]. При этом тенденции к внутреннему расслоению и дезинтеграции шляхты возобладали в XVII–XVIII вв., в то время как XVI в. принес бесспорную консолидацию дворян, не нарушенную ни религиозными конфликтами, ни серьезными политическими столкновениями и оставившую твердую мифологему равенства в шляхетском самосознании вплоть до конца XVII в. Эта мифологема уживалась даже с таким явлением, как шляхетская клиентела или ленная шляхта в XVII–XVIII вв. Существование клиентелы, практики прямой «покупки» голосов и личной преданности магнатам не было ни для кого секретом. Например, француз де Нуайе в донесении о Польше в 1662 г. писал: «В каждом воеводстве наиболее важные паны стремятся к популярности и успеху среди мелкой шляхты. Чтобы завоевать ее на свою сторону, они часто устраивают пиры для шляхты и назначают пенсии тем, кто имеет наибольшее влияние среди шляхтичей. И когда завоюют на свою сторону шляхту в воеводстве, выбирают послов на сейм и дают им инструкции по своей воле»[541]. Фольварочная шляхта боролась против такого явления и добилась в конце XVII в. постановления об исключении безземельной шляхты из числа участников сеймиков. Однако это постановление, как и многие другие, не исполнялось, и «шляхтичи-гречкосеи» продолжали «нелегально» участвовать в сеймиковых дебатах, препирательствах и выборах, в чем были горячо заинтересованы магнаты.

Отношения между мелкой безземельной и вовсе пауперизованной шляхтой и ее богатыми патронами строились на квазифеодальной основе. Это был тот «неофеодализм» или «незаконнорожденный феодализм», существование которого отмечено во всех европейских странах в первые века Нового времени[542]. Суть его во «внеюридических связях, которые объединяли могущественного дворянина-защитника и скромного дворянина, расплачивающегося преданной службой» за покровительство[543]. Однако для Польши — в силу многочисленности мелкой и безземельной шляхты — это явление было особенно характерно. Оно едва ли не определяло репутацию и облик типичного польского шляхтича. В нем было много комических черт, о которых пластично и проникновенно написал В. Лозинский[544]. Чего стоит факт присутствия на военных смотрах большого числа шляхтичей, вооруженных деревянными палками или, в лучшем случае, секирками! «Благородный Иван Заплатынский явился с ружьем для охоты на птиц и секирой; благородный Федор Добровланский из Братковиц присутствовал на смотре personaliter, пеший, с палкой; благородный Иван Ясинский Волович явился пешком, с палкой; благородный Роман Гошовский — personaliter, пешком, с палкой» — бесстрастно сообщают львовские гродские книги[545].

Именно из этих шляхетских слоев рекрутировались низшее духовенство, наемные отряды магнатов, служащие хозяйственной администрации шляхетских и магнатских фольварков и ключей, просто собутыльники и льстивые прихлебатели можновладства. При этом именно служба при дворе магната становилась самым надежным путем к социальной карьере, потому что ни воинская доблесть, ни церковная деятельность, ни служба в суде или канцелярии не давали сколько-нибудь надежных шансов для шляхтича — «выдвиженца»[546]. Та же шляхта, которая не стремилась стать парвеню и довольствовалась унаследованным статусом, в рамках сельской приходской общности в каждодневной жизни фактически смешивалась с крестьянами. Это видно на примере локальных исследований. Например, изучив функционирование рядовой приходской общины в середине XVII в., Ц. Кукло пришел к выводу, что в ней стирались сколько-нибудь четкие сословные границы. У 42 % крестьянских детей свидетелями на крестинах выступали шляхтичи. Обратная ситуация встречается реже, но тоже не является неожиданной. При этом, правда, соблюдается и некая иерархичность: верхушка шляхетского общества не снисходит до роли крестных отцов в крестьянских семьях, а шляхтичи попроще, участвуя в крестинах у богатых крестьян, очень редко оказывают подобную честь беднякам[547].