Эзопов язык в русской литературе (современный период)

Это нежелание критики признавать за ЭЯ самостоятельное художественное значение и анализировать его с точки зрения его эффективности как компонента текста (как было, скажем, принято писать о музыкальности стихов Фета, о построении фразы у Л. Н. Толстого или об используемой Островским лексике) коренится в системе культурных ценностей эпохи. Образцовой для литературы в период подъема либерально-радикального движения была скорее личность бесстрашного трибуна, чем лукавого ирониста. Общественная ситуация в России, начиная с 1860‑х гг., сложилась таким образом, что политическая полемика почти полностью была перенесена в художественную литературу и литературную критику. В такой обстановке критикам действительно было нелегко различать гражданскую позицию писателя и приемамы его творчества. От писателя на каждом шагу требовали отваги шиллеровских героев, забывая мудрое изречение Шиллера: «Лишь тот, кто верен своему времени, легче других добивается бессмертия».

4.1.1. Прослеживая изменение отношения критики и читателей к ЭЯ от 1860–70‑х к 1880–90 гг. и далее, мы можем установить следующую закономерность: ЭЯ распространяется в литературе одновременно с распространением либерально-радикальных идей в общественной жизни, но, лишь когда наступает период глубокой общественной стагнации, критика и интеллигенция в целом научаются эстетическому восприятию ЭЯ: в 1880–90‑х гг. даже утратившие свою политическую злободневность эзоповские произведения Щедрина продолжают быть популярными, прямое и скрытое цитирование, подражание эзоповскому сатирику становятся распространенными, расхожими формами повседневного юмора. Интеллигенция, по выражению Горького, начинает «лизать больную печень Щедрина» с наслаждением. (Сарказм Горького объясняется тем, что он принадлежал уже к новой эпохе – эпохе очередного подъема радикализма и либеральных чаяний.)

4.2. Характерно, что советская критика усвоила либеральный стереотип «ювеналова сатира выше эзоповской». Даже объективный критик А. Нинов в своей содержательной и богатой материалом статье «Русская сатира 1905–1907 годов» пишет:

Сменив «эзопову манеру» на открытые «ювеналовы» обличения, поэтическая сатира 1905 года сделала важный шаг вперед в разработке художественного стиля, отвечающего запросам новой эпохи русской истории. (Подчеркнуто мной. – Л. Л.)99

Здесь отражено не только типичное для советской критики представление о прогрессивном развитии литературы, но и традиционное понимание «эзоповской манеры» как некоего ущемляющего свободу художественного творчества условия.

Как ни парадоксально, но советский критик, верящий, что литература развивается прогрессивно, в отношении ЭЯ топчется на площадке возникших столетием раньше представлений; те же идеи о неполноценности эзоповского письма выражал, например, И. С. Аксаков:

…самые слова искривились у нас в своем значении и получили иносказательный смысл… писатель искусился и успевал проводить свою мысль в публику, – так сказать, воровски, между строк… чтобы как-нибудь протащить свою мысль контрабандой сквозь цензурную стражу, – и мысль тихонько прокрадывалась, закутанная в двусмысленные обороты речи100.

5. Лишь изредка мы встречаемся с другим подходом к ЭЯ, выращенным в рассеянных там и сям высказываниях, чаще всего с оттенком удивления или в вопросительной форме:

О, Муза яда и печали,
Ты пела, цепи волоча,
Чего же песни отзвучали,
Когда не стало палача?101

—

писал популярный сатирик А. Красный в период ослабления цензуры (1906). Винить цензуру в палачестве было всегда привычным ходом в системе либеральной риторики, но, как только цензура отступала в тень, что в русской истории всегда случалось лишь на короткий период, выяснялось, что для литературы это оборачивалось скорее потерей, чем приобретением. Да и при неослабной цензуре писателям иной раз приходила на ум парадоксальная мысль о том, что цензура волей-неволей стала творческим фактором, при котором эзоповская манера становится не проклятием, а художественным достижением, и вот уже Салтыков-Щедрин говорит: «А еще повторяю: она нимало не затемняет моих намерений, а, напротив, делает их общедоступными»102.

Очень точно высказался по этому поводу Герцен: