Фабрика мертвецов

Отец взобрался в седло и бережно потянул рычаги. Пусть и с неприятным клацаньем, но автоматон ожил.

— Вы молодец, Ингвар! — радостно крикнул отец, выводя автоматон на дорогу.

„Для этого плебея у отца похвала нашлась, не то что для родного сына. Да если бы не здешняя дорога, паро-конь бы и шагу не прошел!“ — глядя на шумно припадающего на переднюю ногу и то и дело брызгающего кипятком автоматон, скривился Митя.

— Я так понимаю, с Ингваром ты тоже не поладил? — скрежещущий отцовский автоматон поравнялся с Митиным. — Да что с тобой такое? Солнышко светит, мы выжили… а могли ведь остаться тут, как те двое несчастных…

„И тоже потом восстать?“ — мелькнула мысль, но Митя только тряхнул головой, отгоняя: даже думать об этом было омерзительно — до тошноты, до ледяной ломоты в костях.

— Если уж вы сами понимаете, что тут опасно, отпустили бы меня в Петербург, к бабушке. — сквозь зубы процедил он.

— Бросишь меня? За бабкину юбку прятаться побежишь? — помрачнел отец.

— Я думал, вы сами хотите защитить своего единственного ребенка. — сладко протянул Митя.

— Какой ты ребенок! Шестнадцать скоро, дед твой покойный в этом возрасте уж в сторожах ходил, а к семнадцати околоточным надзирателем стал. Времена тогда, конечно, другие были, ну да какая разница! Неужели тебе самому не интересно, кто за всеми здешними делами стоит?

— Совершенно не интересно. — равнодушно бросил Митя и злорадно подумал: „Тем паче, что я-то знаю… а не скажу! И плевать, что это глупо! А постоянно сына попрекать, теперь вот тем, что я не околоточный — это хорошо? Сами докапывайтесь!“ — Мне сейчас только одно интересно — я со всех окрестных помещиков сорочки переношу, пока мы багаж со станции получим? Может, уж проще сразу новых из Петербурга заказать, все быстрее станет? — и ускорил паро-коня, стремительно обгоняя искалеченную машину отца.

— Только о тряпках и думаешь, чисто девица! — крикнул тот вслед, но Митя уже умчался вперед.

Пугнул каурого урядника, обогнал паро-телегу, мстительно швыряя пыль из-под копыт в лицо Ингвару. И понесся дальше клацающей механической рысью. Дорога поднималась в гору, Митя бросил паро-коня вперед, взлетел на пригорок — и рванул рычаг автоматона так резко, что чуть не вылетел из седла.

— Что? — каким образом отец на своем покореженном паро-коне оказался рядом, обогнав остальных, Митя не знал и не интересовался. Он только поднял руку, указывая вперед, но отец уже и сам видел.

Впереди был перекресток — дорога, по которой они ехали, встречалась с другой, поуже, но такой же гладкой и ухоженной во всем… кроме перегородившей ее разбитой телеги. Обыкновенной, не паровой. Борта телеги выломали, так что во все стороны торчали острые щепы. Оглобли, совершенно пустые, были искорежены и висели лохмотьями, будто их погрыз гигантский кролик. И никого — ни возницы, ни лошадей. Только странно знакомые ящики и баулы вывалены в дорожную пыль.

Не дожидаясь отца, Митя тронул автоматон и подъехал к телеге. Большинство коробок было вскрыто — не ножом, а будто их когтями рвали или грызли. У тележного колеса натекла темная лужа. Над ней, сыто звеня, кружили мухи. Земля вокруг была так взрыта, что не поймешь, кто тут топтался. Только у края лужи четко отпечаталась босая ступня — детская.

— Да… — сказал подъехавший сзади отец. Молчаливые Ингвар с братом стояли у него за спиной — им явно было не по себе. Урядника и вовсе не было видно. — Да… — отец нагнулся к распотрошённой коробке — и вытащил из нее завернутую в солому паровую яйцеварку. Следом выпала механическая кофемолка с отломанной ручкой. — Это наши вещи. Я просил начальника станции, чтоб он при первой же оказии отправил. Сдается, это она и была. — он наклонился над другим ящиком — и зло хмыкнул, глядя на осколки стекла и обломки проволоки. — Оборудование, что я привез из питерского департамента, вчистую разломано! Ящик с книгами и амулетами тоже.

Митя выпрыгнул из седла и бросился к громадному дорожному сундуку, больше похожему на шкаф. Рванул крышку — безжалостно, с мясом выдранные замки только жалко клацнули. Крышка отлетела в сторону, открывая отделанное кожей нутро — с вешалками для сюртуков и брюк, и ящиками для белья. Митя замер.

Все его сюртуки были безжалостно иссечены: без рукавов, с раскромсанными полами и изувеченными воротниками. Панталоны разрублены пополам — будто их растягивали, а потом рубили шашкой, одни за другими. Митя дернул ящик с сорочками — ременная ручка осталась у него в руке. Рыча и обламывая ногти, он потянул ящик на себя… и под ноги ему посыпались мелко посеченные белые лоскуты.

— Эта была французская. — сжимая в кулаке откромсанный с чудовищной яростью манжет, прошептал он. — Лионский шелк. — и вдруг издал протяжный, вибрирующий смешок.

Отец и Штольцы поглядели на него с одинаковой брезгливой жалостью, кажется, принимая смех за истерику. А Митя уже хохотал в голос — потому что теперь он знал не только про Остапа Степановича, который стоял за разгулом навий в окрестностях, и за убийством путейца с сыном, наверняка, тоже. Он знал и тех, кто стоит за самим Остапом Степановичем!