Фабрика мертвецов

— Что? — каким образом отец на своем покореженном паро-коне оказался рядом, обогнав остальных, Митя не знал и не интересовался. Он только поднял руку, указывая вперед, но отец уже и сам видел.

Впереди был перекресток — дорога, по которой они ехали, встречалась с другой, поуже, но такой же гладкой и ухоженной во всем… кроме перегородившей ее разбитой телеги. Обыкновенной, не паровой. Борта телеги выломали, так что во все стороны торчали острые щепы. Искореженные оглобли висели лохмотьями, будто их погрыз гигантский кролик. И никого — ни возницы, ни лошадей. Только странно знакомые ящики и баулы вывалены в дорожную пыль.

Не дожидаясь отца, Митя тронул автоматон и подъехал к телеге. Большинство коробок оказалось вскрыто — не ножом, а будто их когтями рвали или грызли. У тележного колеса натекла темная лужа. Над ней, сыто звеня, кружили мухи. Земля вокруг была так взрыта, что не поймешь, кто тут топтался. Только у края лужи четко отпечаталась босая ступня — детская.

— Да… — сказал подъехавший сзади отец.

Молчаливые Ингвар с братом стояли у него за спиной — им явно было не по себе. Урядника и вовсе не было видно.

— Да… — Отец нагнулся к распотрошенной коробке и вытащил из нее завернутую в солому паровую яйцеварку. Следом выпала механическая кофемолка с отломанной ручкой. — Это наши вещи. Я просил начальника станции, чтоб он при первой же оказии отправил. Сдается, это она и была. — Он склонился над другим ящиком и зло хмыкнул, глядя на осколки стекла и обломки проволоки. — Оборудование, что я привез из питерского департамента, вчистую разломано! Ящик с книгами и амулетами тоже.

Митя выпрыгнул из седла и бросился к громадному дорожному сундуку, больше похожему на шкаф. Рванул крышку — безжалостно, с мясом выдранные замки только жалко клацнули. Крышка отлетела в сторону, обнажив отделанное кожей нутро — с вешалками для сюртуков и брюк и ящиками для белья. Митя замер.

Все его сюртуки были безжалостно иссечены: без рукавов, с раскромсанными полами и изувеченными воротниками. Панталоны будто растягивали, а потом рубили шашкой пополам, одни за другими. Митя дернул ящик с сорочками — ременная ручка осталась у него в руке. Рыча и обламывая ногти, он потянул ящик на себя… и под ноги ему посыпались посеченные белые лоскуты.

— Эта была французская, — сжимая в кулаке откромсанный с чудовищной яростью манжет, прошептал он. — Лионский шелк. — И вдруг издал протяжный, вибрирующий смешок.

Отец и Штольцы поглядели на него с одинаковой брезгливой жалостью, кажется, принимая смех за истерику. А Митя уже хохотал в голос — потому что теперь он знал не только про Остапа Степановича, который стоял за разгулом навий в окрестностях, и за убийством путейца с сыном наверняка тоже. Он знал и тех, кто стоит за самим Остапом Степановичем!

Был только один человек, способный не тронуть дорогую домашнюю машинерию, но уничтожить полицейское оборудование… и искромсать Митины бесценные сорочки.

Алешка Лаппо-Данилевский, вот кто!

Наверняка не сам, а по указу своего папеньки. Точнее, отцовские вещи — по отцовскому указу, а Митины — по велению собственной завистливой душонки!

Одного только Митя понять не мог — для чего им все это надо?

[1] Да, сударь! Отличный немецкий шнапс! (нем.)

[2] Ингвар, мой мальчик, быстрее! Давай посмотрим, что тут! (нем.)

Глава 29. Орднунг и стряпуха

Зависть — сильное чувство. Шершавое такое, ворочается в груди, по сердцу проходится металлической теркой, под ребрами ковыряется. Ну почему? Митя снова завертел головой, разглядывая аккуратные поля, то окопанные канавой, то обсаженные кустарником. Рядом с одним кустом Митя не выдержал, остановился: на нем то и дело звучно щелкало металлическое реле, с тугим гулом включался паровой насос — и вода рассыпалась маревом брызг над выстроившимися, точно солдаты на плацу, ростками. Нет, у дядюшки Белозерского супруга из внучек Даны-Водной, так она тоже в засушливые годы умудрялась родники прямо к полям выводить, — но тут-то никакой Кровной Силы, чистейшая паровая механика! Кое-где меж полей виднелись новехонькие, по-германски аккуратные домики с палисадниками — одинаковые, будто горошины из одного стручка. И от всего этого создавалось впечатление, что они каким-то чудом перенеслись в окрестности Берлина или Бонна. Ну и почему здесь живет убогий Ингвар, а он, Митя вынужден ютиться в запущенном и обобранном имении, вокруг которого еще и дела какие-то странные творятся?