Фабрика прозы: записки наладчика

Или Чехов тоже лимита таганрогская? Не знает, как правильно? Плюньте на снобов. Кушайте на здоровье! Когда мне было 20, 30, даже 40 лет, я тоже делил слова на «провинциальные» и «столичные», «холуйские» и «хозяйские», «холопские» и «панские», «плебейские» и «патрицианские», а также «окраинные» и «в пределах Бульварного кольца».

Когда же мне стало 50+, я разучился различать слова по «холуйско-дворянскому» критерию. Должно быть, поглупел от старости. Сейчас для меня весь словарный запас языка – это бездонный кладезь выразительных средств, а не пятачок самоутверждения в качестве «патриция», «столичного сноба» и прочих картонных масок.

20 августа 2020

Вариации на тему Фридриха Энгельса.

Тема:

«Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали, – что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл иронией истории» (1885, из письма к Вере Засулич).

Вариация:

«Лежа на спине, глядя в потолок, где тень от люстры слегка качалась в такт движениям уличного фонаря, который подрагивал от ветра, – он время от времени косился направо, на ее милый курносый профиль, так ясно видный на фоне окна, на прилипший к ее лбу завиток темно-каштановых волос, слушал ее дыхание и мучительно думал:

“Ну зачем? Господи, зачем я писал ей письма, добивался встреч? Зачем сегодня тащил ее в театр, потом в ресторан, потом сидел с ней на бульваре, шептал что-то, уговаривал, гладил ее руки внутри муфты, а потом нанимал извозчика, обнимал ее, сидя в этом тряском кожаном купе… Зачем, когда она в последнюю минуту заколебалась около двери в мою квартиру – боже, зачем я горячо обнял ее и поцеловал в губы… Зачем? Если мне было хорошо только три минуты, и пора бы мне уже выучить этот урок, а вот всё никак не затвержу, и повторяется опять всё то же самое!”

С печалью, с тоской и даже с отвращением – понимая, что это чувство несправедливо, – он молчал и лежал неподвижно, зная, что нужно что-то сказать, обнять, поцеловать – но не мог произнести ни слова, не мог шевельнуть рукой, и только снова глядел в потолок, повторяя бессмысленное “зачем?” и страшась разговора, который непременно состоится утром…» (un е́crivain inconnu de la fin du XIXe siècle).

24 августа 2020

Прочел чудесный (и лирически искренний, и в смысле фактов интересный) очерк-некролог-эссе Андрея Седых (того самого, секретаря Бунина) – о Константине Бальмонте.

Написано в 1958 году. Запоздалый некролог, да. Поскольку Бальмонт скончался в 1942 году, в приюте матери Марии, пробыв в безумии десяток лет до смерти. Прекрасное, повторяю, эссе, потому что оно написано таким, что ли, отчасти бальмонтовским стилем и ритмом – позволяющим ощутить этого поэта.

Отвлекусь на минуту.

Это вообще интересная задача. Представляете себе эссе о Достоевском, написанное, например, так: «Принужден поделиться некоторыми подробностями о талантливом и многочтимом Федоре Михайловиче; но пусть эти подробности послужат лишь введением…» Или о Пушкине: «Однажды читали верстку монографии академика Виноградова; за разговором долгая зимняя ночь прошла незаметно. “Что же ты сделал, Шкловский?” – спросил Тынянов у одного из гостей…»

Но вернемся.

Чудесное, повторяю в третий раз, эссе о Бальмонте. Почитайте, не пожалеете.

Но вдруг! Но вдруг! Нет, не как гром среди ясного неба, а как подломившаяся ножка стула, на котором сидит виолончелист в сольном концерте…

Вдруг – хрясь:

«Помню вечер на парижской квартире Марины Цветаевой. Мы сидели вдвоем, в сумерки, и говорили о поэзии. Была сырая осень, в квартире еще не топили, Цветаева зябко куталась в оренбургский платок».

Зябко куталась!

Зябко куталась в платок!!

Зябко куталась в оренбургский платок!!!

Как говорил их общий современник: «Испортил песню, дурак…»

29 августа 2020

Другая жизнь в кавычках и без. Недавно я прочел изумительно бессмысленный текст о повести Юрия Трифонова «Другая жизнь» (1975). Через 45 лет после публикации – в наше время интеллектуальной свободы – повторяются все штампы наихудшей, самой замшелой и злобной советской критики. Дескать, в повести сплошной затхлый быт, героиня дура, герой неудачник, все только и делают, что выясняют отношения, ревнуют, злобствуют, никакой интеллигентности, никакого «осмысления проблем», и, главное, нужны подробные комментарии, потому что неясно, что означает то или иное слово, учреждение или намек.

Вот ведь горе!

Одно утешает: возможность писать всякую хрень – это тоже побочный внешний эффект интеллектуальной свободы.

Но отвечать на хрень – надо. Чтобы хрень не слишком цвела и ветвилась, чтоб не разрасталась самосевом.

Перенесу сюда свою прошлогоднюю (2 февраля 2019) запись о той же самой повести:

«Недавно мне надо было найти цитату в повести Юрия Трифонова “Другая жизнь”. Нашел, и перелистал, и почитал немного, и изумился. Я уже давно не видел такой плотности письма, плотности именно в плане содержания. И не только философского, но и реального, так сказать.