Фабрика прозы: записки наладчика

В общем, «каждый вечер собирались мы – Жуковский, Пушкин и я», – сообщал Гоголь своему другу в письме.

20 января 2016

Занятную фразу услышал: «Мне этих людей совсем не жалко. Они сами себе устроили такую жизнь. Детей вот жалко. Они ни в чем не виноваты. Пока не виноваты. Но скоро будут виноваты – когда подрастут».

21 января 2016

На семинаре по драматургии Исай Кузнецов и Михаил Львовский говорили:

– Вот, дескать, «нет плохих жанров, кроме скучного». А это, дорогие дети, неправильно. Есть плохие жанры. Например, порно или гиньоль. То есть секс и жестокость ради них самих. Вернее, ради мастурбации по этому поводу. Пасквиль тоже плохой жанр – донос в форме литературного произведения… Говорят также – «нет запретных тем». Наверное, все-таки есть. Даже, скорее, не темы, а подходы. Нельзя сочинять оперетку про Освенцим или что-то забавное, швейковское – про ГУЛАГ. Про всё остальное, наверное, можно.

22 января 2016

Жестокие слова: «Это только бывший совок может покупать айфон в кредит или нанимать красивую машину, чтоб этак с понтом подкатить к дорогому ресторану, хотя в свою квартиру гостей позвать стыдно!»

Отчего же совок? Вот Стендаль писал о себе, любимом: «Друзья злятся на меня: я беру у них деньги в долг и на эти деньги шью себе модные костюмы у дорогих портных – чего они сами не могут себе позволить…»

Не надо списывать личностные особенности на общество и историю.

24 января 2016

В Ярославле мне всё время кажется, что я за границей. В красивой стране под названием Россия. Изящная и соразмерная человеку застройка. Осмысленное сосуществование улиц, бульваров, круглых площадей, набережных, спусков к воде. Все храмы выше домов, есть в этом какая-то старинная правильность.

И чистый белый снег, и морозно скрипящие тротуары, и высокие сугробы – давно не видел таких, – и красное закатное солнце сквозь черные ветки. Много трактиров (они же кафе и бары) – и везде вкусно.

26 января 2016

В Ярославле, сидя на диване, перечитал «Жизнь Клима Самгина» – замечательно пошлая и подлая книга. Кроме того, ужасно написана. Всё описано как бы «в реальном времени» – застольная свара длиной в застольную свару, драка длиной в драку. Неряшливый текст.

Оно бы и ладно. Как говорил Козьма Прутков, «не всякий в армии – Глазенап», и в литературе не всякий – Лев Толстой. Но задача книги, о чем Горький сообщил в предисловии, – обругать, унизить, осмеять и изничтожить любую «не-большевицкую» интеллигенцию. Как пошло.

27 января 2016

А мне нравится, когда Дмитрий Быков пишет, что самым великим русским писателем ХХ века считает своего тезку Мережковского. И ругает Булгакова.

Я сам Мережковского не люблю. А к Булгакову отношусь ровно. Однако пора разбивать и перевязывать старые плоты. Разбирать и перекладывать старые срубы. Обновление самоценно. Независимо от того, какое бревно куда пойдет. Потому что литература в целом – всё равно останется такая, какая была.

28 января 2016

Иногда кажется, что Бродский завершил поэзию. Он довел поэтическую умелость, технологичность стиха – до грани приличия. До той точки смесителя, где жар души сменяется теплохладностью рассудка. Но не перешел эту грань. Тем и прекрасен.

Что же теперь делать поэтам? Делать свои стихи еще более технологичными, изощренно-умелыми – это уже неприлично. И очень холодно.

Срываться в добродскую культяпость? Как по поводу Брюсова писал Бунин – «в дикую словесную неуклюжесть и полное свинство изображаемого»? Тоже нехорошо.

Впрочем, пусть поэты сами думают.

30 января 2016

У Льва Толстого – огромный жизненный охват, а «Анна Каренина» – энциклопедия русской пореформенной жизни. Так-то оно так. Но всё же не так. Иные мемуары гораздо достовернее и даже интереснее в смысле информации, а Боборыкин в сумме своих произведений гораздо энциклопедичнее Толстого.

Толстой – писатель, чудотворец складывания слов.

«– Поздно, поздно, уж поздно, – прошептала она с улыбкой. Она долго лежала неподвижно с открытыми глазами, блеск которых, ей казалось, она сама в темноте видела».

Или вот: «Был чудный майский вечер, лист только что разлопушился на березах, осинах, вязах, черемухах и дубах. Черемуховые кусты за вязом были в полном цвету и еще не осыпались. Соловьи, один совсем близко и другие два или три внизу в кустах у реки, щелкали и заливались. С реки слышалось далеко пенье возвращавшихся, верно с работы, рабочих; солнце зашло за лес и брызгало разбившимися лучами сквозь зелень. Вся сторона эта была светло-зеленая, другая, с вязом, была темная. Жуки летали, хлопались и падали».

Вот за эти глаза, блестящие в темноте, за мокрое с натасканной грязью крыльцо, за мертвеца, который лежал, «как всегда лежат мертвецы, особенно тяжело, по-мертвецки», за жука, который налетел на отца Сергия и пополз по затылку, – вот за что, вот почему люди читают Толстого и в десятый раз по-новому переводят его на английский, немецкий и другие языки.