Фабрика прозы: записки наладчика

Великолепный образец мужской прозы – это «Темные аллеи» Бунина. За блестящим утонченным стилем и ностальгической фактурой кроется всё тот же примитивный сюжет: завлечь и трахнуть, и всё, и фунт дыма в придачу. «Почему? По привычке дорожного влечения к случайным и неизвестным спутницам». Трахать всё, что движется: дочь соседского помещика, крестьянку, проститутку, консерваторку, случайную попутчицу на пароходе, кухарку в квартире приятелей, гимназистку, морфинистку, журналистку. Трех последних – в течение двух часов, с интервалами буквально в двадцать минут, наслаждаясь этим почти что групповым сексом (рассказ «Генрих»).

Героя-рассказчика в отношениях с женщиной не интересует ничего, кроме совокупления, а в самой женщине, в объекте его страсти, – ничего, кроме половых признаков. «Живот с маленьким глубоким пупком был впалый, выпуклый треугольник темных красивых волос под ним соответствовал обилию темных волос на голове» (рассказ «Визитные карточки»).

И вот тут начинаешь понимать, что «мужская литература» эмоционально, человечески более тупа, чем женская. Судите сами: цель героини женской прозы – не только и не столько секс, а замужество, семья. Частенько – желание посвятить себя этому мужчине (неважно, насколько оно искреннее и долговечное). Женщину интересует в мужчине всё: его жизнь, его мысли, его друзья, происхождение, настроение, планы, социальное положение. Женщина может увлечься обаянием, красотой, эротичностью, титулом, властными полномочиями, ощущением человеческой надежности, богатством мужчины, его славой – наконец, даже его трагической судьбой! И этот широкий спектр возможных увлечений убедительно представлен в женской литературе.

А здесь, в мужской литературе, героя-рассказчика интересует только «треугольник темных волос». Поэтому он с равным удовольствием трахает утонченную эстетку, глупенькую проститутку и краснорукую кухарку. Главное, чтоб молоденькая была, свежая и упругая.

Так что мы смело можем назвать Ивана Алексеевича Бунина классиком «мужской прозы».

26 декабря 2017

Век живи – и станешь патриотом-самобытником. Объявили «главные русские слова» 2017 года. «Реновация», «биткоин», «хайп» – первая тройка. На пятки наступают «баттл», «допинг», «токсичный» и «криптовалюта»

27 декабря 2017

Читаем Чехова внимательно. Вот кусочек из рассказа «Моя жизнь. Рассказ провинциала»:

«Ища платка, чтобы утереть слезы, она улыбнулась; мы молчали некоторое время, потом я обнял ее и поцеловал, при этом оцарапал себе щеку до крови булавкой, которою была приколота ее шапка… И мы стали говорить так, как будто были близки друг другу уже давно-давно».

Обратим внимание на булавку и кровь.

С формальной стороны – это чеховская технология, знаменитая «деталь». То самое хрестоматийное «горлышко бутылки, блестящее в лунном свете».

Но здесь у Чехова – некая символизация. Кровь при сексуальном акте – это, вообще-то, потеря девственности. Но, конечно, Маша Должикова не была virgo intacta, это ясно и из всего рассказа, и из того, что она сходится с Мисаилом вот так, сразу, с размаху. И главное: Мисаил поцарапал СВОЮ щеку. Не Машу повредил до крови, что могло быть, если бы речь шла о лишении девственности, а СЕБЯ. Чем?

Булавкой, которой была приколота ЕЕ, Маши Должиковой, шапка. Шапка – теплая, глубокая, меховая – это вполне традиционный символ сами понимаете чего. Булавка – что-то, что туда не пускает. То есть символически описано, что в процессе сексуального акта, в самом его начале, Мисаил кое-что себе повредил весьма больно, до крови, потому что не мог сразу проникнуть в «шапку».

То есть сцена более чем шокирующая. Но – зашифрованная.

А всё почему? Потому что тогдашний литературный этикет не позволял писать «про это» откровенно.

* * *

Labuntur anni… В подмосковном поселке я видел настоящего водовоза, огромная бочка на телеге; в телегу была запряжена старая слепая лошадь. Я помогал ему раздавать воду хозяйкам.

В Москве я видел молочниц с бидонами, они приходили рано-рано утром. Носили также сметану и творог, но по договоренности.

Видел старьевщиков. Они басом кричали: «Старье берем!» В гулком дворе слышалось: «Биромм! Биромм».

Еще в 1970-е годы в Москве были расклейщики афиш. На плече сумка, откуда торчали свернутые в трубку афиши, в другой руке – ведро с горячим, дымящимся на морозе клейстером. Под мышкой – широкая кисть.

О точильщиках я уж и не говорю.

Пройдет не так уж много лет, и кто-то скажет:

– А я видел «рабочего», «продавца» и «писателя». И вы не поверите, я видел у одного «художника» – «любовницу».

2018

2 января 2018