Фадеев

Рассказывают, как много лет спустя, уже где-то в 1956 году, к Фадееву в дом пришла женщина, сопровождаемая каким-то юношей, в которой он едва узнал одну из соратниц по подполью: она была седа, в морщинах и с почти безумными глазами… А когда узнал, пришел в ужас — в юности эта женщина была красавицей.

«Конвейер» репрессий сместил моральные ценности, буквально ослепил нравственный взор людей даже исключительного достоинства. Их голоса тоже влились в общий поток. Они не щадят «врагов», заголовки их заметок остры как боевые штыки. «Библия позора», «Бороться с маскировкой врага», «Фашисты перед судом народа». Кто авторы этих заметок? Владимир Ставский, Всеволод Вишневский или Алексей Сурков — писатели-боевики ворошиловской Красной Армии, громившие всех и вся направо и налево? Да нет же, на этот раз вышли «в бой» сугубо мирные жители литературного дома — Всеволод Иванов, Константин Федин, Юрий Олеша…

Если верить газетным страницам, то каждое разоблачение «врагов народа» вызывало у общественности лишь чувства одобрения и радости, а всеобщая пролетарская беспощадность перечеркнула всякие вопросы и сомнения. На одном из снимков Калинин, «всесоюзный староста», целуется с Ежовым после вручения тому ордена Ленина. Напутствует каламбуром: мол, желаем вам и дальше держать наших врагов в ежовых рукавицах.

Если верить этим страницам, усыпанным дробью заметок-откликов, то возникает такое чувство, что сострадание и милосердие покинули тогда нашу жизнь.

Но это чувство подсказано сегодняшним знанием, а тогда в людях жила вера (потом ее назовут слепой) в справедливость действий тех, кто стоял у власти, и когда они возвышали Чкаловых и Байдуковых, и когда они срывали маски с «коварных врагов».

Что говорить, самое печальное и непоправимое было в том, что Фадеев не был готов тогда осознать ни сущности трагедии, обрушившейся на народ, ни ее истоков. Нет, он не был среди тех, кто прямо обвинял, карал, взывал к мести и крови. Более того, его критические оценки тех или иных писательских неудач тридцать седьмого года, как правило, в основном литературного характера — достаточно гибки, диалектичны и не требуют единомыслия.

Художественное совершенство, как заклинание повторял он на писательских собраниях, вот перед чем «должен преклонять колени» каждый писатель, вот что должно его мучить, изнурять, печалить и радовать. Еще и еще раз анализируется творчество великих мастеров — любимых им Пушкина, Леонардо да Винчи, Льва Толстого.

В искусстве не должно быть самодовольства и успокоенности. Самодовольство губит, превращает художника в схематика-ремесленника. Так говорил он о драматурге Владимире Киршоне, своем бывшем товарище, в том обвинял он маститого Бориса Пильняка, поэтов Александра Жарова, Иосифа Уткина, Джека Алтаузена. Драматург и поэты жестоко спорили с Фадеевым, а Пильняк только обижался.

Вот что писал Фадеев в статье о Владимире Киршоне: «Я далек от мысли отрицать значение пьес Киршона для нашей действительности, отрицать их пользу… Он берет данную острую политическую ситуацию и делает полезное дело, откликнувшись на нее. Он дает немедленную политическую зарядку. Но он не идет глубже, у него нет живых, живучих характеров в пьесах, и поэтому пьесы не выдерживают проверки временем».

О Борисе Пильняке: «Почему до сих пор, например, Пильняк считается серьезным писателем — это трудно понять. А вот бывают кумушки и говорят: «А-ай, посмотрите, какие писательские настроения, как Пильняк настроен в Переделкине». А неужели это так важно, как настроен Пильняк?

Когда он начинал писать, у него были искаженные представления о советской действительности, но он писал искренне, и то, что он писал, свидетельствовало о том, что он человек талантливый. Но потом он стал скисать… А затем он стал уже писать просто плохо: и политически плохо, и художественно плохо».

Слишком резко? Но Илья Ильф и Евгений Петров острили по поводу Пильняка не менее резко: «Один литератор так и написал недавно в «Литературной газете» — «Вместе с Пильняком я создал роман под названием «Мясо». Товарищи, я больше не буду». (Смех. Аплодисменты.) Но от этого не легче.

Известно, что существует обстановка, в которой могут появляться такие письма. Было бы лучше, если бы с таким заявлением выступил издатель, напечатавший этот литературный шницель. (Смех. Аплодисменты.)»

Конечно же, ни Фадеев, ни Ильф и Петров не знали, что дни критикуемых ими литераторов сочтены.

…Крестьянин Никита Моргунок из поэмы «Страна Муравия» вел разговор со Сталиным, «душевно и открыто».

— Товарищ Сталин!
Дай ответ,
Чтоб люди зря не спорили:
Конец предвидится ай нет
Всей этой суетории?..
И жизнь — на слом,
И все на слом —
Под корень, подчистую.
А что к хорошему идем,
Так я не протестую.

Просит он вождя оставить «покамет» его хуторок: