Фадеев

Я уже написал одно письмо тебе сегодня и уже запечатал его, но, как это часто бывает, мне стало от этого еще грустнее и более одиноко, точно я все-таки говорил с тобой, представлял тебя себе, а тут письмо запечатано, и все уже кончено и снова надо переходить к будничной жизни. В былые времена, когда мы разлучались, у меня был твой портрет и я так любил смотреть на него, но в нашей стихийной жизни, где все идет как-то не по нашему распоряжению, портрет этот куда-то убран и даже неизвестно, где его искать, хотя я сам никогда и никуда не убирал его.

Я завидую актерам, которые могут там в Киеве, видеть тебя каждый день, видеть, как ты ходишь, смеешься, появляешься то в одном, то в другом платье. А годы все идут, идут, и с таким мучительным сожалением придется вспоминать когда-нибудь, как мало нам отпустила жизнь на самое обыкновенное (и в то же время такое редкостное у людей) — простое, живое, человеческое счастье. Оно и выпало нам на долю, но никак не может осуществиться, — я кажется, уже вот-вот ощущаю его руками, а оно снова уходит — то ты уезжаешь, то я, то исключительная загруженность и суета людская, которая все засоряет, то вдруг эти неожиданные мои «провалы», которые так тебя расстраивают и которые являются не чем иным, как выражением отсутствия полной душевной удовлетворенности, когда заглушаешь в себе постоянную мучительную мысль о том, что не отдаешь себя любимому делу. И главное, видишь, как мы могли бы жить хорошо, осмысленно, просто, весело. Когда же ты наконец вернешься? Когда я тебя увижу? Когда же все будет хорошо и будет ли? Лежу один, гляжу на елки, и мне бесконечно грустно и жалко и себя, и тебя, и всех людей и всей жизни. Прости меня, друг мой, будь здорова и счастлива, будь счастлива. — Саша».

Как и большинство актеров второго поколения Художественного театра, Степанова выросла в мхатовской среде, в общении с Немировичем-Данченко, Книппер-Чеховой, Качаловым, Лужским. Станиславскому в театре все поклонялись. Театр забирал у Степановой все силы. Как утверждает биограф А. Степановой, она находилась в состоянии вечного напряжения — перед спектаклем, перед репетицией, которое разрешалось наконец на сцене или в репетиционном зале. Все желания вытеснялись, если впереди был спектакль, все отбрасывалось в сторону, если это было нужно театру. Судьба подарила Степановой МХАТ его лучших лет и привела в порядок строй ее жизни раз и навсегда.

Фадеев был прав, говоря: «Мы оба страшно заняты, судьба то и дело разлучает нас». Так было в начале их совместной жизни, так было и потом.

Ангелина Иосифовна до брака с Фадеевым жила на Огарева с матерью Марией Владимировной и сыном, маленьким Шурой. Когда они поженились, то переехали в новую квартиру в Большом Комсомольском переулке. Обживалась дача, полученная в Переделкине. «На даче чудесно. Солнце, березы, сирень. Полотенца, рубашки, панталоны так сами и сохнут на веревках между берез и сосен», — писал Фадеев. Но «обживать» дачу приходилось практически без Ангелины Иосифовны. Театр требовал полной отдачи. Дом вела Мария Владимировна.