Фадеев

Я вступил в полосу большого личного счастья, но мы не имеем возможности пользоваться им. Мы оба страшно заняты, судьба то и дело разлучает нас. Мы живем полтора года, а у нас считанные дни, когда бы мы полно, непосредственно выражали друг другу свои чувства. Мы почти всегда на людях, голова постоянно полна забот. Я лежу сейчас, и мне все кажется, что я еще и в сотой доле не смог рассказать, передать тебе, что значило для меня твое появление в жизни. Мы много говорим друг другу о своей любви, но ощущение такое, что если бы мы хотя бы десять дней подряд пробыли одни, свободные и счастливые, мы увидели бы друг друга с какой-то еще новой, самой важной, глубокой человеческой стороны. В обыденной жизни, когда голова устала и засорена, мне даже трудно бывает писать тебе письма, потому что я ненавижу формальные письма с кратким изложением внешних событий и с непрочувствованным и всякий раз одинаковым выражением знаков любви — как знаков памяти. На самом деле под спудом дел и усталости столько подлинного чувства, такой точки, любви, воспоминаний, надежд, да нет сил на то, чтобы это выразить, и ты с грустью кладешь на бумагу мертвые, ничего не выражающие слова. Эта болезнь меня так подвела. Ведь я мог бы 15-го быть в Киеве! А теперь я должен молча и терпеливо нести мою тоску в надежде, что удастся выехать 19-го. Я все вижу тебя, какой ты ходила по Парижу в этом чудесном платье с белой шляпкой, вся в родинках, черноглазая, необыкновенная. Нам бы после того, как мы объяснились уже здесь в Москве, нам бы бежать и бежать от людей… У меня такое ощущение, точно так много еще недосказано, точно чувства наши насильно и бесчеловечно приторможены внешними обстоятельствами жизни, точно все, решительно все ополчилось против возможности глубокого, полного, живого счастья между нами, — и у меня просто сердце сжимается от тоски, любви, боли, неудовлетворенности, желания счастья и близости.

А у нас все, все по-старому. Так хорошо стало в лесу. Дни стоят солнечные, Шуня загорел и возмужал. Так хочется взять котомку за плечи и пойти, пойти…

Где же ты, девочка моя, бархатный мой голосок? Помнишь ли меня? Здорова ли?

Будь же счастлива, дружок мой.

Саша».

МХАТ летом 1939 года гастролировал в Киеве, и Ангелина Иосифовна была занята почти в каждом спектакле. Письма Фадеева шли в Киев часто, очень часто, иногда два раза в день. Старенькие конверты — «Киев. Гостиница «Континенталь». А. И. Степановой» — бережно хранятся в ЦГАЛИ, куда жена Фадеева передала большую часть писем писателя к ней. Вот еще одно письмо, написанное Александром Александровичем в тот же день, 13 июня 1939 года:

«Родная Линушка!