Фаюм

А тут, со смехом говорил он Марусе у соседнего парадного, пятиклашкой я почувствовал на плече тяжелую длань фатума. Зимой в сумерках возвращался из школы, десятка полтора шагов еще оставалось, когда дорогу перебежала старуха из сорок девятой в шкуре черной кошки, юркнула прямо под ногами. Еще и взвизгнула, дрянь, как-то нехорошо, недобро. Я замер, сдрейфил, что говорить, – взял да и решился обойти кругом, с обратной стороны дома. Пошел себе в обход, а там за домом темно – бац, и поскользнулся на дорожке. Видно, раскатали такие же мелкие балбесы, как я, а потом снежком сверху лед припорошило, и все – грохнулся так, что сломал руку. Потом долго я с гипсом мыкался, связки болели, плохо кость срасталась.

Теперь все было ему в этом доме уже непривычно, но по-прежнему близко – все, каждая деталька в конструкторе воспоминаний. Здесь все были живы и – как сто лет спустя понимаешь – счастливы. Смотри, вон на полке комода мамин заводной механический будильник «Витязь» с трещинками и сколами по темно-зеленой эмали, тяжелый скворчащий механизм, чуть ли не Ильин ровесник, который безжалостно поднимал его по утрам сначала в детский сад, а затем в школу. Тикает – Марк, значит, продолжает заводить, не забывает. Журнальный столик и кресло в том же самом углу, где мальчик любил устроиться над тарелкой маминых пирожков с настроением и над очередной книжкой из списка, что каждый сентябрь составляла ему на год поверх программы Музыка Николаевна, русичка. И мама, и Музыка давно уже обратились в прах, а на краешек кресла, послушная жесту хозяина, теперь садится Маруся. За большим круглым столом в центре зала подростком он допоздна резался со товарищи в карты с красотками ню, когда Марк задерживался на службе. На дверном косяке в детской целы отметки его роста за первые одиннадцать лет, черты, что аккуратно проводила мама ровно по сыновней макушке. «1 год», «2 года», три, семь… – чернила подписей выцвели, но не стерлись. В этой самой комнате, вон там, у окна, лет двадцать назад, минуту назад, он впервые поцеловал в губы девочку, Ниной ее зовут, она учится классом младше. Впрочем, о таких неловких предметах лучше, конечно, умолчим – пускай даже Маруся, щебеча, хлопочет пока со стариком далеко на кухне. К чему ворошить?

Все здесь старое, даже воздух, думает Илья, даже сантехника в уборной. Зубная щетка отчима похожа на цветную прическу куколки-тролля. Шкафчик над раковиной, зеркало в дверце. Лампочка слабая и так высоко, что кажется, будто лицо в отражении, раздвигая полумрак интерьера, тускло светится само, как на картинах Рембрандта ван Рейна. Илья осторожно приоткрывает кран, чтобы умыться, поднимает на мгновение взгляд и видит, что в эту минуту его соузник из второй головы доброжелательно и спокойно смотрит прямо ему в глаза.

Часть вторая. Седьмая линия

Самым страшным и царственным городом в мире остается, по-видимому, Петербург.

АЛЕКСАНДР БЛОК.

ИЗ ПИСЬМА ОТ 7 ИЮНЯ

1909 ГОДА

1

Характером Марк Корнеевич был крут – шуруповерт, винторез, гвоздодер. Вся его жизнь – совпавшая в целом с послужной судьбой от лейтенанта в подплаве до каперанга в отставке – казалась несгибаемой, прямой и устремленной, как флагшток. «Дисциплина, ответственность, соль» – такой воображаемый девиз был вышит на развевающемся вверху штандарте. Всех этих трех прелестей пасынку довелось в детстве и отрочестве вкусить с горочкой – особенно когда они остались в мире с отчимом один на один. Но душа старого моряка, понимал повзрослевший Илья, на самом-то деле была подобна матрешке: наружная бесстрастная кукла с безупречной выправкой из нержавеющей стали предназначалась когда-то прежде для флотских сослуживцев Марка; впрочем, она так ладно и плотно на нем сидела, что и до сих пор старик иногда являлся в ней обществу; следующая кукла, поменьше и уже отчасти с некоторыми человеческими чертами, – эта была для гражданских его знакомых, приятелей и соседей; третья, еще глубже внутри, – для дома и семьи. А к четвертой – о ее существовании в душе отчима Илья догадывался, правда лишь теоретически, – изредка, наверное, имела доступ одна лишь мама, когда она была жива. Пока она была жива.

Однако теперь, казалось Илье, Маруся с первого же раза каким-то чудесным образом подобрала ключик к тому самому потаенному и недоступному другим нутру Марка. Возможно, взгляд старика находил в ней давнюю утрату. Они так непринужденно, так по-дружески болтали вдвоем, собирая на стол, что Илья только диву давался издалека. Сам он тем временем стоял перед книжными шкафами, выискивая глазами на полках тонкий корешок цвета Гейнсборо.

– Большая библиотека. Много жизни.

– Да, хорошая. Ей век уже скоро, еще дед мой начинал собирать. Здесь, кстати, много французских книг и прошлого века, и позапрошлого – все они от него остались. Примерно пополам на пополам с нашими русскими при нем было. Тут и настоящие сокровища, кстати, встречаются. Смотри, видишь экслибрис?

– Ого.