Фаюм

Однажды в конце февраля мне приснилось, как один из множества Илюшиных экспонатов вдруг пробудился в предчувствии скорой весны, ожил, заворошил брюшком, забился и сорвался с булавки. Спорхнув из рамки на стене, он покружил по нашей комнате и полетел к свету. Я встал с кровати и крадучись подошел к окну, за которым горячо светило июльское солнце. На стекле сидел большой мотылек с человечьей головой. Почуяв чужую близость, он пугливо обернулся, ворсистые серо-коричневые крылышки дрогнули. Лицо его было мне незнакомо, но подобно сильнейшему магниту влекли и отталкивали мой взгляд бесчувственные глаза на этом лице, молочные очи незрячего. Я вскрикнул, он бросился прямо внутрь этого крика. Что случилось со мной потом, я не могу вспомнить. Наутро у меня был жар. Озноб и судороги били меня, голову распирало болью, страшно ломило кости, тело усыпало язвочками, дневной свет был мне мучителен: стоило только на миг разомкнуть веки, как тут же в мои зрачки впивались тысячи иголок. Семья и прислуга – все молились обо мне, но никто не знал, что делать, никакие средства не помогали.

Лев Михайлович по совету кого-то из сослуживцев в тот же день пригласил молодого врача-немца из Обуховской больницы, и после обследования тот диагностировал у меня менингит, воспаление мозга. Доктор настоял на изоляции, особенно от других детей, и согласился лично наблюдать маленького пациента, однако сдержанно предупредил, что лекарства для моей болезни не существует, а шансы на положительный исход невелики.

Но чудо случилось, и через несколько невыносимых недель провалов в беспамятство и возвращения к страданиям я все-таки остался по эту сторону – в числе немногих счастливчиков, которым как-то удалось пережить подобный недуг. Птичка-синичка, спешливая жизнь, полетала себе, покочевала по неведомым краям да и припорхнула обратно. Впрочем, за выздоровление пришлось уплатить болезни высокую цену – я полностью лишился и зрения, и слуха. Вкус и нюх если и не исчезли совсем, то превратились в блеклые тени тех, какими они были прежде. Одно лишь только осязание оказалось теперь доступным мне, оставаясь единственной моей связью с миром живых, который я чуть было не покинул девяти лет от роду.

14

Наутро, как и договорились, он повез Марусю к отчиму на Новочеркасскую. Они встретились в метро, на Спасской, в центре зала. Илья выбрался из дому с запасом и, опасливо поглядывая по сторонам, не привлекает ли он странного внимания, не вызывает ли у прохожих какого-нибудь нездорового интереса, отправился на станцию. Придя чуть раньше условленного и не сверяясь с часами, стал неспешно прохаживаться по залу туда-обратно. Он разглядывал низкие подземные небеса в ожидании появления своей Эвридики, когда на почту пришло новое сообщение от Арины Яковлевны Серовой. Она писала, что все изложенные им условия согласовала с клиентом, никаких возражений и дополнительных вопросов у того не возникло, так что через полтора месяца они будут ждать от Ильи письма о готовности приступить к работе над заказом. Ну и славно, подумал он, собрался было коротко ответить и тут услышал за спиной голос во властной форме насмешливого упрека:

– Медленно. Оторвись. От телефона.

– Маша! – Он прижал ее к себе. – Я же не в новостях сидел. Я получил письмо со следующим заказом.

– О, ну тогда отлично! – Маруся погладила его по щеке. – Когда начинаешь?

– Пока не знаю, сначала надо нынешний дописать.

– Подожди, так ты сейчас уже работаешь, что ли? Я ничего не знала.

– Да, вот только-только начал.

– И кто заказчик? – заинтересованно спросила она, спеша за ним в пустой вагон подошедшего поезда.

– А его нет.

– Как нет?

– Ну нет, то есть – есть, конечно. – Илья заговорил громче, чтобы пробиться сквозь нарастающий грохот подземки. – На этот раз заказчик у меня ты. Или я. Я пишу твой фаюм. О тебе, по тебе, для тебя. Сказать, как называется?

– Нет, пока не говори ни в коем случае! – Она театрально замахала рукой.

– «Подалёку от нынешних мест».

– Так красиво, – произнесла Маруся. – Я буду очень ждать.

Изредка навещая старика, сюда, на Малую Охту, он всегда приезжал, как в прошлое. В заповедник собственного детства. Площадь у метро, улицы и дворы в округе, само собой, менялись во времени, прежние их черты лишь едва-едва – уловимо, но не слишком броско – проступали сквозь новый облик. Конечно, чем ближе, тем вернее Илья всякий раз отмечал про себя главную примету спешащих лет – как стареют бывшие соседи. Однако и парадная лестница, по которой он легко взбегал и спускался тысячи раз, а теперь впервые поднимался вместе с Марусей, и площадка третьего этажа, и входная дверь, и сама родительская квартира, где Илья провел семнадцать лет своей жизни, – все это хранилось здесь в мемориальной неизменности. Такими, какими он покинул их по окончании школы, уехав в оставшуюся после бабушки однушку на канале Грибоедова.