Фаюм

Его пальцы незряче скользили по широким и тонким клавишам корешков, будто в их чередовании заключалась едва уловимая, но знакомая мелодия. Мелодию эту слышал сейчас один Илья, и она уводила его все дальше и дальше от мира наверху. Интересно было бы, подумалось вдруг, идти вдоль нее вдвоем. Он и собирался прийти сюда с Машей, но та, оказывается, уже пообещала старику помочь с уборкой. «Давай сначала вместе к Марку, а оттуда уже за книжками? – предложила она. – Хочешь, прогуляйтесь с ним, пока я буду порядок наводить?» Но Илья торопливо отказался, сказав, что два семейных дня подряд для него будут избыточными. А ведь ей понравилось бы здесь, подумал он, среди тысяч и тысяч сиротливых одиночеств. Все те, кого он сейчас перебирал в руках, листал, разглядывал, – все они потеряли своих прежних владельцев. Многие уже не по одному разу.

Среди книг Марка он вдруг увидел незнакомое старое издание ин-октаво в картонном владельческом переплете. Илья что-то не припоминал такого в родительской библиотеке. Он бережно выдвинул томик, снял с полки, бросил взгляд на заглавие. Издательский титульный лист не сохранился, книга была подписана от руки: «Подлинная история моей жизни на белом свете и в кромешной тьме». Автор не указан. Год издания тоже отсутствовал, но, судя по бумаге, книге было около столетия. Чернильный инскрипт на первой странице – ох! – внезапно стукнул его изнутри в самое сердце. Он покачнулся, едва успев ухватиться за стоящую рядом стремянку. «Моему дорогому тёзе на долгую, добрую память о первой встрече», – было выведено крупным и каким-то странным, неуверенным почерком. Последней строкой стояла дата. Рядом с надписью был нарисован (или, может, аккуратно обведен карандашным грифелем?) необычный ключ. Недолго думая, Илья взял ключ со страницы и неприметно положил в карман.

Листая книжку, кто-то пробежал глазами несколько случайных строк, абзац, лист. За ним другой.

Однажды матушка болела, и несколько ночей подряд с Лялей спал я. Это было незадолго до превращения. Незадолго до начала моего заточения. Сестрице моей около трех лет. Засыпать сразу она, конечно, не хочет, еще не весь день ею пережит. Мы лежим в кровати под пологом сумерек и перешептываемся о нашем сегодня. Сквозь тонкую щель из-под двери спальни пробивается к нам свет взрослой жизни.

– Иля, – спрашивает вдруг она, – а птички умирают?

– Да, милая.

– А муравьи?

– Да, умирают.

А травки? Да. А бабочки? Да. А кошечки? Да. А собачки? Да. А божьи коровки? И божьи коровки умирают. А слон? Однажды и слон, да. А кто не умирает? Камень. А почему? Потому что он не живет, не появляется, не растет. Поэтому и не умирает. Кто не живет, тот не умирает, маленькая. А еще кто не умирает? Вода, например. А дом умирает? Нет, дом тоже не умирает. И наш дом? И наш. А котик? Котик умирает, да. Нет-нет, мой котик, кукольный. А… нет, он не умирает. Игрушки и куклы тоже не умирают. А почему? Потому что они не тратятся. А мои карандаши? Что карандаши? Они ведь тратятся, значит, умирают. Нет. Они не живые. Только живое умирает, то, что живет. И еще карандаши оставляют по себе твои рисунки. А олень умирает? Да. А тигр? И тигр тоже, да. А как они умирают? Ну как, знаешь, они уходят куда-нибудь далеко-далеко в глухой лес, где их никто не видит. Когда они становятся уже совсем старыми, то уходят туда одни и там ложатся тихо, где-нибудь подальше ото всех, и умирают. А от оленя остается только лицо? Да, только лицо остается. А от тигра только зубы? Да, зубы. Она замолкает, но я совершенно ясно предвижу, что это ненадолго, и знаю, вот прямо слышу в голове заранее, о чем именно она сейчас спросит.

– Иля, а я умру?

– Нет, милая, ты не умрешь.

– А почему? – сразу спрашивает она.

И я отвечаю почему.

Она уже спала, когда я разглядывал ее маленькое личико. Ночное время огибало в нем каждую самую крохотную черту. Я знал, что мы, дети, незаметно для всех растем во сне, и пытался уловить в воображении, как она чуточка к чуточке вытягивается, обрастая собою. Как просачивается, капля за каплей, под ее кожу, как набухает там, внутри, – жизнь.

Самое удивительное в нашем с трехлетней девочкой ночном разговоре было то, что он происходил не во сне и не в книге – он совершался шепотом, но наяву, взаправду. Это поразительное чувство, какое бывает только один раз во всей жизни: мы оба и вместе впервые сейчас понимали смерть. С той минуты мы оба – она раньше, а я, получается, позже – мы оба начали жить по-настоящему, с подкладкой из смерти внутри. Да, считая ровно с той минуты, когда я ответил ей почему:

– Потому что я люблю тебя.

3