Фаюм

Мне кажется, князь, говорил Оболенский на квартире у диктатора спустя несколько часов, что Булатов подозревает в вас стремление после успеха восстания сменить мундир полковника на мантию монарха. Вот как, и что же, спросил Трубецкой, питает его подозрения? Нам действительно стоит беспокоиться об этом? Ваша фамилия, ответил Оболенский, вот что питает его подозрения. Ну с ней-то я ничего не могу поделать, сказал Трубецкой. Однако я надеюсь, что эти колебания не повлияют на его решимость действовать в соответствии с планом и вести лейб-гренадер на крепость. Мы любой ценой должны не допустить воцарения Николая. Да, он будет говорить в Государственном совете о силе стабильности, о преемственности, о развитии. Только вот назавтра после восшествия на престол он скажет: «Россия – это я!» А должен бы сказать, обратившись к любому из миллионов подданных: «Россия – это вы!» Так пусть не один, а эти самые миллионы и решают, каким быть дальше нашему Отечеству. Поэтому – любой ценой. Скажите-ка, князь, а достаточно ли надежен Каховский? Я в нем уверен, сказал Оболенский. Он совершенно одинок, он беден, а Рылеев нежен и добр с ним и щедро открыл ему свой кошелек. Хорошо, ответил Трубецкой, я подробностей знать не хочу. Пусть каждый просто делает то, что ему назначено.

Ну почему все-таки не начать раньше, ночью, опять твердил свое Каховский, когда остальные разошлись и они остались наедине, почему бы не взять их всех теплыми в мягких постелях? Никто и пикнуть не успеет – дворец наш! Пойми, убеждал его Рылеев, все наши офицеры говорят, что они не смогут поднять свои полки и экипаж прежде, чем объявят новую присягу. Держаться присяги Константину – вот то единственное, что точно подействует на сердца солдат. Слухи вьются, шепоток бежит по казармам, курок взведен и порох уже на полке. Осталось только высечь искру, но тут мы не можем позволить себе осечки. Потом, скорее всего, придется действовать по обстоятельствам, однако начинать можно только наверняка. Я тоже не люблю ждать, поверь мне, но увы, мы вынуждены уступить им первый шаг. А ты встречай великого князя утром на Дворцовой и сделай все, как надо. Я буду там, горячо воскликнул Каховский и обнял его, только уж и вы потом не проспите все! Я одну жизнь заберу и охотно свою отдам, но тебе не прощу, если моя жертва окажется напрасной. Никаких переговоров, ни-ка-ких, слышишь! С этими вашими филантропами ничего не сделаешь, тут надобно просто резать – и все! Истребить под корень всю фамилию, когда оно потребуется для блага Отечества. Друг мой, сказал ему на прощание Рылеев, ты одинок на земле, и я знаю, как ты самоотвержен, твоя рука не дрогнет. Убей – и пусть поначалу нам придется отречься от тебя, осудить высокий подвиг как преступление… но верь твердо, пройдет время, и благодарная Россия в веках будет гордиться твоим именем!

Оставшись один, Рылеев вдруг отчего-то вспомнил о недавно поразившем его случайном совпадении. Новость о том, что император Александр отдал концы, получили в Петербурге около полудня двадцать седьмого ноября. К тому времени блистательный тиран (которого, впрочем, язвительно заметил Пестель, ты сам несколько лет тому назад именовал творцом добра, витязем правды и свободы), так вот, сей порфироносный витязь был к тому полудню уже восемь суток как мертв – он испустил дух девятнадцатого числа. И в тот же самый день, девятнадцатого, в Петербурге скончалась от чахотки молодая девица-поэт Лиза Кульман, о чем Рылееву сообщил Александр Бестужев, слыхавший о том во дворце, где юная писательница пользовалась расположением и благосклонностью супруги государя, императрицы Елизаветы Алексеевны. Сочинения Лизы, вспомнилось, как-то приносил ему для альманаха «Полярная звезда» ее старый наставник-немец, чье имя Рылеев запамятовал. Стихи эти были, сказать по правде, плоскими, наивными и беспомощными. Исполняя долг соредактора, он все-таки познакомил с ними и Бестужева, но немцу, разумеется, отказал – под предлогом того, что материал нового номера уже весь собран. И вот теперь та семнадцатилетняя милая девочка умерла в один день с мужем своей царственной покровительницы. Он поймал себя на том, что чувствует какую-то неясную вину перед обоими. Ты сейчас, со вздохом сказал Пестель, впустую тратишь время, раздумывая о жизни, которая уже завершилась. Лучше посвяти его той жизни, что вот-вот должна начаться.