Факелы на зиккуратах (СИ)

Поэтому можно было заглянуть к Абелю ближе к полуночи, рассчитывая не делить его внимание с другими людьми, не отвлекаясь самому на других, да что там – не пытась удерживать на лице маску вежливой заинтересованности, прежде всего из-за посторонних, которым ни к чему было видеть, как великий государственный муж вьюном вьется вокруг Аддинка. Можно было прихватить коробочку с шоколадными конфетами, сделанными вручную в одной шоколадной лавке, какую-нибудь еще безделицу, чтобы развлечь его, и провести пару часов в обществе человека, который помнил, что говорит с консулом, но что за этим стояло, не представлял совершенно. Елфимов – тот понимал, сварливый старикашка, что во власти Фабиана было подбросить центру пару-другую прибыльных проектов или, напротив, вышвырнуть из них, и заискивал, лебезил, хотя и прорывалась сквозь эту угодливость его настоящая, склочная, желчная натура. А Абель не играл в политику, ему на нее было наплевать. Он был ведущим специалистом лаборатории, который был тем более ценен, что мог одновременно выступать и в качестве исследователя, и в качестве подопытного кролика, и что творилось за стенами его лаборатории, его мало интересовало. И поэтому консул к нему приходил, просто богатый дядя, журналист ли – какая разница, главное, чтобы им действительно была интересна деятельность лаборатории, главное – чтобы они могли поддержать ее, поспособствовать развитию и помочь в практическом применении результатов исследования.

Наверное, все выглядело именно так в его глазах. Наверное, именно этим Абель и объяснял себе тот алчный интерес, который отчетливо прослеживался в поведении Фабиана. Если, конечно, он оценивал его именно так, а не предполагая, что этот интерес может быть окрашен иными красками – интимными, чувственными. Едва ли. Фабиан следил за ним с хищным интересом, впитывал малейшие нюансы поведения, изучал мельчайшие изменения настроения; и он мог под присягой подтвердить: Абель едва ли видел что-то особенное во внимании, которым осыпал его Фабиан. То ли по причине детской наивности; то ли потому, что у него не было опыта; то ли потому, что считал: фигня какая, здоровый мужик бегает за калекой? Может, он изначально предполагал, что с ним едва ли возможны какие бы то ни были отношения. В любом случае, пока все было невероятно просто.

Фабиан заходил в лабораторию, окликал Абеля, усаживался рядом с ним, вручал подарок, предлагал сделать чай; Абель приветствовал его привычной остротой – все отказывался называть Фабиана по имени, зараза такая, обращался к нему по этикету: «господин пятый консул», даже на Равенсбурга не соглашался. Фабиан интересовался, как дела, Абель рассказывал, показывал, Фабиан делал вид, что слушал, и ему было совершенно наплевать, как проходит разработка, на чем они споткнулись на сей раз, что еще нужно для того, чтобы разработка получилась самостоятельней – прочней – послушней – чувствительней; куда больше его интересовало, сам ли Абель собирает волосы в хвост у себя на макушке; почему у него так сохнут губы – просто потому, что сохнут, или это какой-то симптом; позволит ли он помассировать ему шею и плечи, и много, много чего еще. Он делал Абелю чай, ставил чашку на столик перед ним, садился ближе, чтобы в случае чего помочь поднести чашку к его рту, настаивал на том, чтобы Абель сам вскрывал коробку, с жадностью следил за тем, как Абель разворачивает конфеты и отправляет их в рот одна за одной – сладкоежка, и думал: а если позвать его, к примеру, на какой-нибудь концерт, согласится?

========== Часть 34 ==========

Республика менялась, неприметно, но неуклонно. Шла, переваливаясь, неуклюжим монстром к цели, которая была известна Высшему Разуму, как о нем проповедовали в экуменических церквях экуменические пасторы; возможно, наметки того, как возводить безупречное, выверенное здание Высшей Республики, содержались в истории Консульской Республики – об этом спорили историки, историографы, философы на многочисленных конгрессах, на которых даже консулы не гнушались появляться, но простому люду эта высшая цель так и оставалась неочевидной. Для человека тридцати лет от роду изменения в Республике были очевидны, но несущественны; человеку лет пятидесяти изменения в привычном укладе жизни казались существенными, но он был уверен: во времена его юности-молодости было много подобного, просто об этом не говорили, больше прикрывались величием целей, долгом перед обществом, скрывались за отцами-основателями. Человеку восьмидесятилетнему так и вообще было все равно: он вынужден был подбирать часовенку, в которой его будут отпевать, и ничего другого его уже не интересовало.