Факелы на зиккуратах (СИ)

Фабиан находил тысячу причин, чтобы задержаться на работе. Они обнаруживались с легкостью, эти причины, но не обладали магическим действием, на которое он рассчитывал. Ни совесть не соглашалась не мучить его более, ни от беспокойства не удавалось избавиться. Фабиан отказывался связываться с медицинским центром, чтобы узнать, как дела у Абеля, не собирался и спрашивать об этом же у Альберта: справный этот человек наверняка знал, может даже, знал чуть больше, чем хотел бы Фабиан. Но помимо беспокойства, помимо робких укоров совести, Фабиана пожирало и еще одно страшное чудовище: его уязвленное самолюбие. Пусть Абель триста раз больной, пусть для всех его болезнь – обе его болезни – это не в последнюю очередь приговор, но он ведь сам, добровольно принял на себя и кое-какие обязанности. Одна из них: находиться рядом с ним, первым, главным, стоящем наверху, поддерживать его, не отвлекать от дел, которые могут определять судьбы десятков тысяч людей, а стоить сотни миллионов талеров, на свои капризы. И вместо того, чтобы не казаться мужественным – оставаться им, таким, каким его узнал Фабиан, Абель беспардонно, инфантильно, безответственно предпочитает упиваться собственным горем, забывая о других. Наверное, еще тяжелей было оттого, что эти обвинения были чрезмерны, но и основание какое-никакое для них водилось. Эта иллюзия справедливости была опасна, и в том состоянии, в котором находился Фабиан, она и подстегивала его злиться дальше, обвинять Абеля, оправдывать себя.

Альберт вошел, чтобы положить перед Фабианом папку с документами, сделать ему кофе, задержался на пару секунд в ожидании распоряжений. Фабиан поднял на него угрюмый взгляд – и Альберт собрался было говорить, что состояние доктора Аддинка остается без изменений, врачи обсуждают возможности новехонькой, свежеиспеченной, вот прямо только что из экспериментальной стадии терапии. И растерянно заморгал, когда Фабиан глухо сообщил:

– Скажи Руминидису, что после ужина в сенате я еду в «68». Не хочет оскорблять свою чуткую артистичную душу, пусть убирается восвояси, в отпуск, к дьяволу, я обойдусь рядовыми мундирами.

Главный консул, который отправляется в один из самых элитных клубов? Это совсем не то, что один из консулов, например, пятый, еще пятый, не раз замеченный в них. И Альберт неодобрительно выдохнул.

Фабиан грохнул кулаком по столу.

– Вон отсюда, – процедил он.

Руминидис приставил к Фабиану надежных, опытных, невзрачных с виду сотрудников – на кой ляд еще и к охране внимание привлекать, словно недостаточно было того, что Равенсбург отирается в клубах. Сплетники возбудились; самые злоязычные многозначительно усмехнулись: недолго продлился странный роман неугомонного Фалька ваан Равенсбурга, как выясняется, самых невероятных душевных качеств и самого проницательного ума недостаточно, когда они не заключены в привлекательную оболочку. Фабиан же бросал равнодушные взгляды на сцену, время от времени оглядывал зал и снова обращался к своим собеседникам: двум экспертам из магистрата и одному вице-консулу.

О чем они там говорили – кажется, о чем-то серьезном, Фабиан не мог упомнить. Ему было все равно. Он привычно сжимал в руке коммуникатор, хотя упрямо отказывал себе в надежде получить одно-единственное, совсем короткое сообщение от Абеля, пытался убедить себя, что вокруг творится что-то интересное, и вынужден был признавать: он начинает ненавидеть этот вечер.

Глубоко за полночь, скорее, ранним утром, он высаживался на посадочную площадку на крыше своего дома, отправлял охрану восвояси и спускался в квартиру. И во рту у него был странный привкус: словно прокисшего джема съел, заплесневевшей водой запил. Придя домой, Фабиан выпил бренди, и еще бренди, чтобы убрать гадкий привкус, но, когда понял, что не получилось, запустил стаканом о стену и вышел на балкон. И стоял под сизым небом, которое все огни в мире не могли расцветить, подставлял лицо гадкой измороси, пытался убедить себя, что все отлично, что ничего особенного не случается, – и тщетно. Вот он, на самом верху, знает, что он совершил невероятное, забрался на вершину, которую, по большому счету, сам же и создал, подчинил себе одному такого колосса – и готов проклясть тот зиккурат, на который взобрался, потому что сам же и делает все возможное, чтобы так и стоять на его вершине – один, открытый промозглым ветрам, в окружении чадящих факелов. Фабиан тихо завыл, ухватился за волосы и заорал.