Факелы на зиккуратах (СИ)

Было около восьми утра; Фабиан вышел из душа, Аластер мирно спал, свернувшись клубком и обхватив подушку. Фабиан сделал себе кофе, тосты, позавтракал, стоя у окна. Восемь недель практики казались полузабывшимся нечто, случившимся даже не с ним, а с кем-то другим, и только странный разговор с первым в ее последний день – жаркой, испепеляющей реальностью. И его странное требование, чтобы и следующая практика проходила в аппарате первого консула.

Уходя, Фабиан заглянул в спальню Аластера – тот спал. Уже пришел и уже убирал квартиру после вечеринки домработник. А до первого дня учебы оставалось меньше суток.

========== Часть 8 ==========

За полтора месяца учебы в Академии Фабиан понял две вещи. Первая: Академия – это та же школа, только хуже. Вторая: законы в ней царят те же, только их прикрывают драгоценными масками. В качестве масок выступают слова. Много слов, много разных, звучных и бессмысленных слов. Много слов, которые умерщвляют любую идею. Это было понятно на общем собрании в десять утра самого первого учебного дня. Фабиан тогда впервые увидел живьем президента Академии, и все волосы на теле встали у него дыбом, до такой степени он напомнил ему Брускера: тот тоже был весь из себя отполированный и тоже чувствовал себя неловко под этой полировкой. Фабиан насмотрелся на самых разных людей: тех, которые врастали в этот внешний лоск и чьи сущности в нем растворялись, либо в которых кроме этого внешнего лоска не было ничего примечательного; тех, по которым достаточно было самую малость пройтись полировочной тканью, и те начинали мерцать; и те, которых как ни полируй, а все равно очевидна грубая носорожья кожа, которую не превратишь в лайку, как ни старайся. Этот доктор многих и многих наук, почетный член самых разных обществ был как раз из носорожьего племени, и особенно отчетливо его носорожья натура проступила, когда он начал произносить свою речь. Фабиан сначала вытянул лицо, а затем скривил губы. Насколько он помнил, три из двенадцати консулов роду-племени были самого неказистого, но по их выговору, даже в неформальной обстановке, это не определялось. Доктор Блерим был самоуверен настолько, что и не думал вытравить из своей речи этот просторечно-западный акцент. Или его таланты простирались только в сторону коллекционирования ученых степеней, а такие мелочи, как умение пользоваться вилками-ножами и не допускать местечковых ляпов в речи, пренебрегались с истинно носорожьей решительностью?

Доктор Блерим поприветствовал студентов словами, которые набили Фабиану оскомину уже ко второму году его учебы в школе. Этого Блерима точно делали по одним лекалам с Брускнером, что бы это ни значило. Можно было закатить глаза и уставиться в потолок. Можно было изучить остальных людей, сидевших в президиуме. Фабиан начал оглядывать зал, развлекая себя игрой в угадайку: кто может оказаться на его курсе, кто попал в Академию благодаря папам-мамам, кто по счастливой случайности, а кто сражался до кровавой пены изо рта, чтобы попасть в нее, а не в какой-нибудь дохлый провинциальный университет прикладных наук. А это было очень легко определяемо. Те райские птицы, которые напоминали Фабиану гостей Аластера, скорее всего были чьими-нибудь детьми, и на этом их заслуги заканчивались. Остальные – тут следовало присмотреться. А доктор Блерим все вещал на общие темы общими фразами и псевдо-добродушным тоном. Он так усердно изображал из себя доброго двоюродного дядюшку, что ему, как подозревал Фабиан, не верил практически никто.

А затем Фабиан застыл, заледенел и рассыпался ледяной пылью, чтобы через мгновение все его нутро загудело адским пламенем, потому что в тысячах угодливых фраз Блерим передал слово Первому Консулу. Едва ли первый явился на этот фарс, чтобы еще раз увидеть Фабиана, но желание вскочить и выкрикнуть: «Да здесь я, черт побери!» – было почти необоримым. И Фабиан прикусил губу изнутри, чтобы болью привести себя в чувство.