Факелы на зиккуратах (СИ)

Аластер перевел паточный взгляд с Фабиана на Эрдмана и ухмыльнулся отчего-то особенной кошаковской улыбкой. Она то ли была на его мордочке, то ли не было ее, оставалось догадываться. У него даже ямочки на щеках не проступали, хотя казалось бы – кокетка, вертихвостка, и при этом – никаких ямочек. До чего хорош был, двуличный стервец, что бы ни думал себе, оставалось только догадываться. И эта его улыбка, недоулыбка – она не осталась незамеченной. От глаз Фабиана мало что ускользало, хотя и казалось, что он изучал картины на противоположной стороне столовой. Но ни вальяжной позы, ни этой ухмылки Аластера он пропустить не смог. Остальные были детьми, своенравными, избалованными, самолюбивыми – и при этом детьми. В Аластере было что-то иное. Недетское. И наверняка ведь даже когда он состарится, в нем останется нечто невзрослое. Бесхитростное, наконец вырвавшееся из-под пелен его блудливой породы.

Сердце Фабиана гулко билось в груди. Он нервничал. Он не знал распорядка, не успел еще с ним ознакомиться. Он не знал класса, ни учителей – ничего. Ему не хотелось оставаться за пределами того мирка, в который его втиснули по неизвестно чьей прихоти. Тем более другого мирка у него не было. Вертеться слишком рьяно рядом с Эрдманом – это было глупо. Ему могут и не простить этого. С другой стороны, именно с высоты Эрдмана видно куда лучше, к кому стоит примкнуть, если что.

Аластер снова оказался рядом с Фабианом. Он замер, осмотрел его, жмурясь от странного удовольствия, и молча, не фыркнув, не хмыкнув, скользнул дальше. Вокруг него оставалось пустое место. Всегда. Даже когда он сидел за столом, его не сторонились сознательно, но инстинктивно держались ближе к соседям с другой от него стороны. Сам же Аластер нисколько не тяготился зоной отчуждения вокруг себя и держался в разумном отдалении от Эрдмана.

На плечо Фабиана опустилась тяжелая рука Эрдмана. Он вздрогнул и повернул голову.

– Мы отправляемся в корпус, Фабиан, – любезно уведомил его Эрдман, улыбаясь с высоты своего роста.

Он убрал руку и обратился к мальчику, которого Фабиан пока еще не знал. Его голос звучал ровно, почти бездушно, не то чтобы он был механическим – нет, в нем отсутствовали те странные назойливые частоты, которые позволяли опознавать голос как нечеловеческий, и слоги следовали один за одним не в соответствии с неумолимым равномерным ритмом. И все равно: искусственный интеллект, который обслуживала мать, казался Фабиану более одухотворенным. Другие кураторы были куда более человечными: достаточно было прислушаться, чтобы различить недовольные, гневные, даже обреченные ноты в голосах, доносившихся со всех сторон. Эрдман же обращался к своим питомцам с обреченным снисхождением, которое не располагало к нему, совсем не располагало. Фабиан косился в его сторону; он терпеливо дожидался, когда Эрдман, окруженный второгодками, отойдет на достаточное расстояние. Затем он повернул голову, тщательно изучая и спину своего куратора, и то, как ведут себя с ним и при нем дети, и еще раз обвел сумрачным взглядом столовую. Он ненавидел эту школу все сильней.

Куратор Эрдман спрашивал то одного, то другого, как поживает домашнее задание, болячка, письмо родителям, еще что-то, стараясь звучать непринужденно. Эта напускная естественность, под которой дребезжали странные знакомо-незнакомые эмоции, выглядела уместной, но не ощущалась таковой. Фабиан неожиданно приоткрыл маленькую дверку на том ларце, в котором прятал свое прошлое: в гости к отцу заглядывали коллеги, и один из них вел себя похожим образом. Вроде естественно, вроде ничего особенного, но мать как-то странно смотрела на него, словно готовилась в любой момент применить станнер, и кончилась история того парня плохо: он ни с того ни с сего расстрелял патруль и сиганул из авиетки прямо на бетонное покрытие плаца. Это было так жутко и так маняще, что причины, подтолкнувшие того офицера, казались отвратительно блеклыми по сравнению с тем вызывающе красным пятном, каковым оказалась его смерть. И вместе с тем представить отполированного куратора Эрдмана расстреливающим пост дежурных во втором легионе – Фабиан поморщился. Неправдоподобно. Не способен он на такое.

Вживаться в коллектив оказалось тяжело. Куда тяжелее, чем предупреждал Эрдман. Его ли это была заслуга, сами ли по себе подобрались такие кадеты в этом легионе, но Фабиан не мог влиться в него. Ему казалось подчас, что он капелькой воды скользит по солидолу – и никуда. Аластер, блудливый Аластер, донельзя любопытный, жаждущий повпечатляться за чужой счет, постоянно отиравшийся рядом с ним, заглядывавший в рот, пристально следивший: нормален ли этот героический сын с фронтира, здоров ли психически, умеет ли правильно пользоваться столовыми приборами или все-таки полудикий невежа с фронтира, – и тот избегал проводить слишком много времени с Фабианом.