Факелы на зиккуратах (СИ)

Подъем объявлял другой воспитатель, не Эрдман. Владелец любопытных глаз с соседней кровати уже сидел на ней и притворно-лениво зевал и потягивался.

– Равенсбург, подъем! – рявкнули над его ухом. Фабиан вскинулся. Затем, спохватившись, уткнулся в подушку, рассчитывая вытереть слезы. Через несколько секунд он был готов встать и отправиться в ванную комнату.

– Аластер, не соизволите ли вы оправиться в ванную комнату и заняться наконец личной гигиеной? – елейно протянул все тот же голос. Фабиан стал у кровати и подозрительно посмотрел на парня, который подгонял второй легион. – Ты тоже не спи, Равенсбург, бегом собираться, бегом, бегом!

Фабиан недобро посмотрел на него и принялся заправлять постель.

Аластер снова оказался рядом с Фабианом.

– Ты тот самый новенький? – по-кошачьи промурлыкал он. Фабиану даже показалось на долю секунды, что Аластер по-кошачьи двинул ушами. – Папенька Эрдман долго и напыщенно рассказывал вчера о тебе. Ну ладно, не о тебе. О твоих родителях. Верность долгу, честь, мужество и преданность идеалам до последнего. Ну знаешь, как это обычно говорят на политинформациях. Я прям даже позавидовал. Мои родаки на такое не пошли бы. Они очень любят жить хорошо. А твои прямо герои. Мы даже передачу о них посмотрели. Геройская смерть, все дела.

Он подкрался к Фабиану поближе и приклеился глазами к его лицу. Фабиан подался назад и оглянулся. Вариантов было много. Первый: ухватить наглеца за предплечье, как следует сжать руку, тряхнуть и пригрозить неведомыми карами, если не отстанет. Не отстанет – швырнуть подальше, как вариант: уткнуть мордой в раковину и открыть ледяную воду на полную. Вариант второй: снизойти, притвориться таким же небрежно-доброжелательным, алчно-любопытным. В конце концов, ему тут еще семь лет прозябать.

Фабиан неопределенно пожал плечами и продолжил чистить зубы.

– Ты приехал последним поездом? – продолжил любопытствовать Аластер. На счастье Фабиана, чья-то рука ухватила наглого мальчишку за ухо и оттащила подальше, по дороге отчитывая. До Фабиана долетело: снова опоздаем, невоздержанность, еще раз, накажем. Что-то еще. Он стоял у раковины, сжимая щетку в руке, и часто моргал. Почувствовав, что слезы все-таки не покатятся, он нагнулся, чтобы умыться. Холодной водой, как требовал отец.

Куратор Эрдман уже ждал своих легионеров в столовой. Он сидел за отдельным столом, в позе, небрежной ровно настолько, чтобы не сходить за пренебрежительную, читал газету, которая выглядела самую малость либерально, и вообще не обращал внимания на ураган, творившийся вокруг него. Старшекурсники орали на младших, на них вынужденно орали кураторы – иначе их бы просто не расслышали, и отчего-то это успокаивало. Потому что в коридорах, в которых уже стало тихо, Фабиан ощутил на себе где взгляды, где внимание всех своих одноклассников, усиленное в тысячу крат. Ему показалось, что препарированный таракан может ощущать себя схожим образом. Почему именно таракан, а не лягушка, бабочка в конце концов? Почему именно это сравнение? И какое счастье, что такие глупые вопросы лезли в голову, отвлекая от не менее глупых, но куда более болезненных.

Куратор Эрдман повернул голову в сторону класса, сложил газету и встал.

– Доброе утро, кадеты, – вежливо и совершено бесстрастно произнес он, оглядывая их внимательно, словно считывая вживленным в сетчатку глаза сканером, кто и что передумал за ночь, кого и за что наказывать или поощрять.

Поезд приближался. Восемнадцатилетний Фабиан Равенсбург уже мог разглядеть машиниста за пультом локомотива, хотя солнце и мешало, накладывая один блик за другим на стекло. Но что оно может сделать, чтобы помешать Фабиану разглядеть человека, который выступит его проводником в новый этап, просто смешно. Он и усмехнулся, злорадно, краешком рта.

Куратор Эрдман оказался одновременно и якорем, за который Фабиан цеплялся в те первые сутки в школе, и пугалом. Он притягивал – не в силу своей личности, внешности или еще чего, а потому что он был первым человеком, заговорившим с ним. Разговора, относительно осмысленного диалога с ним не получилось. И кажется, не получалось почти до самого конца второго года. Фабиан испытывал к нему двоякие чувства: с одной стороны, недовольство, граничившее с презрением – как человек, подчеркивавший свою гражданскость, смеет быть куратором в юнкерской школе? С другой – благодарность именно за то, что Эрдман был иным. Не резким, не однозначным, не жестким, предпочитавшим действовать чужими руками, а вынужденный принимать меры лично – надевал перчатки, чтобы не испортить маникюр. Державший дистанцию с кадетами и при этом до ярости, до самозабвения радевший за второй легион.

Несмотря на близкое знакомство и почти приятельские отношения, Фабиан не знал человека Эрдмана. Невзирая на многочисленные разговоры, и в тот год, и в последующие. Невзирая на симпатию, которую тот тактично не открывал ему, но не давал о ней забыть. Эрдман был частью школы. Эрдман и остался в ней.