Факундо

Едва разъяренная толпа внизу убедилась, что я не желаю умирать под конскими копытами и мне больше нравится погибнуть в более пристойном месте, на просторе, с десяток человек поднялись на галерею и, схватив меня под руки, стащили вниз как раз в тот момент, когда прибыли двенадцать охотников, которым Эспиноса поручил со мною разделаться. Но Эспиноса еще и самолично желал посмотреть мне в лицо, увидеть мой страх. Комик из Лимы, которого я освистывал в театре, ныне капитан федералистов, приставил к моей груди саблю и глядел на Эспиносу, ожидая лишь сигнала, чтобы пронзить меня; между тем майор, потрясая пикой, норовил кольнуть меня в грудь, метясь в сердце, и всячески меня поносил. Я следил за своим лицом, приготовив то выражение, которое должно на нем сохраниться, когда я стану трупом. Тут Эспиноса ткнул посильнее, но лицо мое оставалось спокойным, бесстрастным, судя по тому, что он пришел в ярость и с силой метнул в меня пику. Острие пики было в полвары длиной и в ладонь шириной — я отшвырнул ее, но шрам на запястье сохранился у меня надолго. Тем временем, пока этот дикарь готовился вновь разрядить свою осмеянную ярость, я, вдохновленный мыслью о необходимости продержаться, рассчитав, что с минуты на минуту появится адъютант Бенавидеса, вскинул руку и властно обратился к Эспиносе: «Послушайте, майор!» — и едва он повернулся, спрыгнул и под галереей обежал сгрудившихся коней, но выбраться не успел: на меня навалились, я отбивался обеими руками, отталкивал от груди штыки; вот тут-то и прибыл адъютант губернатора и приказал прекратить фарс, он разрешил лишь, чтобы меня обрили (это проделали уже с другими). А если на большее разрешения не было, то Эспиноса с его бандитскими инстинктами уже проиграл, а я получил возможность сорвать с Бенавидеса маску.

Меня заперли в нижней камере, и тогда случилось нечто, удвоившее страх людей. Моя мать и две сестры, оттолкнув охранников, поднялись наверх. Было видно, как они входили в пустые камеры и выходили из них; потом они спустились, словно призраки, и в отчаянии бросились к дому Бенавидеса, моля вернуть им сына, брата. О! Деспотизм тоже знает свои печальные минуты! Кое-кому известно, что произошло вслед за этим; но пусть ни у кого не возникнет сомнения — я никого ни о чем не просил, никому не доставил такого удовольствия и всегда радовался потом, что в том испытании не пошатнулась твердость моих принципов и я не пал духом.

Должен кое-что еще добавить в связи с этим случаем в утешение тем, кто не надеется, что зло, безнаказанно творившееся десять лет назад, получит заслуженное возмездие еще на этом свете. Исполнители того кровавого фарса, все без исключения, погибли трагической смертью. В Ангако пуля настигла Эспиносу. Темной ночью Ача заметил крадущуюся к площади какую-то фигуру, несколько раз выстрелил — и мертвым свалился с коня тот самый комик, что ожидал приказа пронзить меня саблей. Коловший меня пикой индеец Сааведра тоже убит, а гуачо[457] Фернандес, паралитик, погрязший в пьянстве, разврате, если и жив по сию пору, то лишь для того, чтобы демонстрировать, кто был помощником губернатора в те безумные и бесславные дни. Как и моя мать, я верю в Провидение, и судьба всех, подобных Барсене[458], Гаэтану, Саломону[459], всех масоркерос, поубивавших друг друга, казненных тем, кто сам вложил нож им в руки, источенных угрызениями совести, пораженных отчаянием, безумием и позором, измученных эпилепсией или разрушенных пульмонией, заставляет меня надеяться, что такой конец ожидает их всех. Росас уже обречен. Его тело — смердящий труп. Яд его души покрывает ржавчиной сосуд, в который он налит, и скоро вы услышите, как он лопнет, и гниль уступит место возрождению столько лет подавляемым нравственности и справедливости. Горе тогда всем, кто не раскаялся в свершенных преступлениях! Высшее наказание, которому можно подвергнуть их, — это оставить им жизнь, и я сам постараюсь употребить свое влияние, чтобы они все без исключения были наказаны именно так.

Мое четырехлетнее пребывание в Сан-Хуане (только эти годы моей сознательной жизни я провел на родине) было непрерывным, упорным сражением. Подобно всякому, я хотел возвыситься, и малейшая уступка с моей стороны открыла бы мне настежь двери в правительстве и в армии Бенавидеса; он того желал и поначалу очень уважал меня. Но я хотел возвыситься, не погрешив против нравственности, не покушаясь на свободу и цивилизацию...