Факундо

В те дни я просто превзошел самого себя — встретился с бывшим министром Марадоной, с депутатами палаты, со всеми, кто мог оказать влияние на Бенавидеса, и просил внушить ему, если удастся, что он — я это видел — встал на скользкий путь — путь деспотизма, попрания всех основ, на коих покоится общество. Новоиспеченный тиран вызвал меня к себе: «Мне известно, что вы, дон Доминго, организуете заговор». — «Неправда, сеньор, никакого заговора я не организую». — «Вы подстрекаете депутатов». — «А! Это другое дело! Я пользуюсь правом обратиться к высшим должностным лицам и к народным депутатам, чтобы воспрепятствовать бедствиям, которые готовит стране Ваше Превосходительство. Вы, Ваше Превосходительство, своенравны, решаете все единолично, упорствуете в своих намерениях, а для меня важно сделать все, чтобы те, кто это может, удержали вас». — «Дон Доминго, вы принудите меня принять меры». — «Делайте, что считаете нужным!» — «Суровые!» — «Как знаете!» — «Вы не понимаете, что я имею в виду?» — «Понимаю, вы прикажете расстрелять меня! Так за работу же!»

Бенавидес посмотрел на меня в упор, и, клянусь, он не увидел на моем лице ни тени бравады — в ту минуту на меня снизошла божья благодать: ведь я отстаивал общие права, а их собирались растоптать. Во взгляде Бенавидеса я прочитал уважение, восхищение, сочувствие, и мне захотелось ответить взаимностью на этот порыв его души. «Сеньор, — сказал я, — не марайтесь. Как только вы почувствуете, что не в силах дольше терпеть меня, вышлите меня в Чили; я же — имейте, Ваше Превосходительство, это в виду — буду делать все, что сумею, чтобы удержать вас от заблуждений, к которым влекут вас тщеславие и необузданные страсти». С тем я и откланялся.

Несколько дней спустя я вновь был вызван к губернатору. «Мне стало известно, что вы получили прокламации из Сальты и из лагеря Брисуэлы»[453]. — «Да, сеньор, и я намеревался принести их вам». — «Я знаю, что они доставлены вам, но не догадывался (добавил он с ехидством), что вы собирались показать их мне». — «Дело в том, что я не успел переписать мои соображения, коими желал сопроводить их. Вот здесь, Ваше Превосходительство, то и другое». — «Эти воззвания отпечатаны здесь». — «Ошибаетесь, сеньор, они отпечатаны в Сальте». — «Гм! Вы меня не проведете». — «Я никогда не лгу, сеньор. Повторяю, они отпечатаны в Сальте, в типографии Сан-Хуана нет такой заглавной литеры, и такой, и такой...»

Бенавидес стоял на своем, вызвал Галабурри и убедился, что неправ. «Дайте мне эту рукопись». — «Я прочитаю вам, сеньор, это черновик». — «Читайте». Я молчал. «Читайте же». — «Ваше Превосходительство, прикажите сеньору начальнику полиции выйти, я вовсе не собираюсь посвящать его в их содержание».

И как только тот вышел, метнув на меня взгляд, суливший наихудшее (но разве мне следовало расплачиваться за его дурное воспитание — ведь он торчал здесь третьим лишним), громко, с чувством я прочитал мой factum[454], подчеркивая голосом те идеи, к коим намеревался привлечь особое внимание. Закончив чтение, приведшее меня в возбуждение, я поднял глаза и во взгляде каудильо ... прочитал равнодушие. Ни единая мысль не задела его душу, ни малейшего сомнения не проснулось в ней. Упрямство и тщеславие были той броней, что ограждала его разум и дух.

Бенавидес — человек умеренный, и потому Сан-Хуан пострадал меньше, чем другие города. У него незлое сердце, он терпим, зависть почти не тронула его душу, он терпелив и упорен. Позднее я не раз размышлял о том, что разум бессилен при столкновении с определенным уровнем духовной культуры, его доводы слабеют и словно скользят по гладким задубелым поверхностям. Как у большинства людей в нашей стране, у Бенавидеса нет ясного представления ни о праве, ни о справедливости. Я слышал, как он с жаром доказывал, что в провинции не будет порядка до тех пор, пока существуют адвокаты, что его приятель Ибарра преспокойно правит потому, что каждые два дела из трех решает по собственному усмотрению. Бенавидес для Росаса — лучшая опора: его власть покоится на инертности и исполнительности, а это влечет к бездействию, угасанию, и не нужно ни насилия, ни тех, кто его осуществлял бы. Если не считать Ла-Риоху, Сан-Луис и ряд других провинций, Сан-Хуан претерпел наиболее глубокие изменения, ибо Бенавидес воспитал у всех пассивность, насадил свой практицизм, запретил все, что составляет общественную жизнь, то есть сделал именно то, что всегда происходит при деспотизме. Что ж, ешьте, спите, помалкивайте, улыбайтесь, коли способны, потерпите лет двадцать, и ваши дети станут ходить... на четвереньках.