В дырку над камнем просунулся птичий клюв.
— Будешь петь, — пообещал пингвин, — рыбы не получишь! Что и говорить — угроза в условиях неволи серьезная!
Полярники готовились к отправке на Большую землю.
Ну чего им делать в Антарктиде, если всем заправляли военные, а ученым лишний шаг сделать запрещали? Человек науки без работы не может. Ему обязательно надо думать. А какие размышления могут быть, если показания приборов снять не дают, вездеходы без дела простаивают, а ученый люд занимается тем, что тратит казенные деньги безо всякой пользы для человечества? Одно дело — мерзнуть на полюсе ради науки, и совсем другое — делать это просто потому, что жизнь так сложилась.
— А я в Лас-Вегас полечу, — сказал Сударушкин, подстригая бороду перед зеркалом. — Дафна и Полина просят показать им тамошние казино. Слышь, Толян, а полетели с нами? Везение свое еще раз испытаешь. Ты не волнуйся, бабки я тебе займу. Да что там — займу, без отдачи выделю. Мне самому интересно — круче ты тамошних катал или нет?
— Летуны, — проворчал Быков. — Вот вернемся на Родину, тогда и отправляйтесь на все четыре стороны. А пока я за вас отвечаю!
— Не при старом режиме живем, — парировал Сударушкин, не отрывая взгляда от зеркало. — Это раньше было — «облико морале», Кодекс строителя, ходить в капиталистическом окружении только группами и не поддаваться тлетворному влиянию Запада. А теперь я запросто могу даже в публичный дом сходить, и ничего мне за это не будет.
— Это точно, — вздохнул Быков и сгорбился. — Ни коня тебе, ни шашки новой. Ты, Коля, зря подстригаешься. Жена встретит, она тебе бороденку быстро выщиплет. За твое неправильное поведение. — А мы с ней разводиться собрались, — хмыкнул Сударушкин.
— А вот тут ты не прав, — покачал головой Быков, и маленькие глазки его радостно сверкнули. — Она с кем разводиться собиралась? Она с нищим геофизиком разводиться хотела. А ты теперь при хороших бабках, и пока жена их из тебя не вытрясет, она от тебя не уйдет!
Сударушкин помрачнел. Подобная перспектива ему не приходила в голову.
— А откуда она узнает? — с надеждой возразил он. — Я же ей не скажу, сколько денег получил!
— Ты не скажешь, — равнодушно кивнул Быков. — А они, — он показал на Гимаева, — они скажут. Журналистов медом не корми, дай пакость ближнему сделать. Это у них сенсацией называется. Про тебя уже наверняка во всех газетах было и во всех подробностях. Еще и в супружеской неверности обвинит!
— Тем более мне тогда в Питер нельзя, — вслух прикинул Сударушкин. — Пока она меня найдет, пока судиться будем… В комнату с шумом ворвались женщины.
— Колья, — вызвалась Полина Линьер. — Я тебя подстригу!
Гимаев внимательно оглядел женщин. Нет, во француженке был определенный шарм — черноволосая, задорная и веселая, она напоминала шаловливого подростка, даже морщинки у глаз ее не портили. И хваткая она была. Сразу видно, что такая подстрижет, если возьмется. Хорошо подстрижет. До последнего доллара. А вот американка… Да, чем-то она напоминала обитателя флоридских болот. Причем обитатель этот был изрядно голоден, а потому раздражен.
— Там к военным двое пришли, — сообщила Дафна. — Они утверждают, что ластокрылы захватили заложников!
Перед генералом Макклейном по прозвищу Крепкий Орешек сидели двое.
Один был высок и худ, на длинном лице его гуляла непонятная улыбочка — то ли он открыто презирал своих собеседников, то ли и в самом деле все происходящее казалось ему смешным. Второй в отличие от товарища был плотным и кряжистым, и к жизни он относился не в пример серьезнее. По крайней мере, не улыбался.
— Они их заполучили, — сказал кряжистый. — И уволокли куда-то под землю. Мне кажется, что там обширные пещеры.
— А вы кого представляете? — неприветливо бросил Макклейн. — Какого черта вы делаете в Антарктиде? Чем вы здесь занимаетесь? Вы из русской экспедиции? — Вы не поверите, но у нас религиозная работа, — сказал коренастый. — Вы — священники?
— Ну, это как посмотреть, — коренастый замялся. — Прямым отправлением культа мы не занимаемся, но к религии наша работа имеет самое непосредственное отношение. Вам остается только поверить моим словам. Более прямо сказать не могу, сами понимаете — табу!