Фантастический Калейдоскоп: Йа, Шуб-Ниггурат! Том I

Кто же это? Неужели бабка Яська впотьмах колупается? Она же всегда, даже когда выходила в нужник ночью, брала с собой короткую толстую свечку в стеклянной банке.

От страха у мальчишки вспотели ладони. Тут же холодный пот проступил на спине и потёк вниз липкой, вызывающей гадливость струйкой.

«Это не она, не Яська», – шептал, внушая ещё больший страх, собственный внутренний голос.

Старуха, хоть с виду древняя и скукоженная, как высохший мох на замшелой коре дуба, бегала шибко, а как выпьет стаканчик собственной сивухи, то вообще резвой бывает, как козочка, и сразу добреет, сухими баранками Олежку угощает, не жадничает.

Бабка Яська даже с закрытыми глазами, даже на ощупь легко зашла бы в хату.

– Мммур-рур, – жутко и протяжно завывая, утробно исторгла кошка и стрелой пронеслась по полу, топоча, как приглушённая пулемётная очередь.

Тр-тр-тррр.

Разом вспомнились приходившие помогать бабке по хозяйству (перекапывать и собирать урожай на необъятном участке за хатой) заросшие и бородатые, как лешие из сказок, мужики. Они воняли так же мерзко, как бабка Яська, хотя и не такие старые.

– Вот пойдут дожди, да, Марат? – хрустел огурцом вприкуску с салом седой, как лунь, усатый мужик с хитрым прищуром карих глаз.

Марат сидел за столом напротив. Внушительный дядька, с бельмом на глазу, в фуфайке, с колоритной внешностью и протяжно-булькающим говором вечно нагонял на Олежку неподконтрольную жуть. Он обычно сидел, согнувшись над тарелкой. Сутулый, широкоплечий, с большими руками, ладони в мозолях и с заскорузлыми от грязи ногтями.

– Ага, – бурчал в ответ седому Марат, часто прикладываясь к алюминиевой кружке, которую доверху наполняла сивухой гостеприимная Яська, угождая мужикам за труды на своём необъятном огороде.

– Зальют дожди нашу землю, – продолжал трепать языком седой мужик, – зашваркает от воды под ногами, раздуется перепоенная почва, вот и повылазят со своих нор пузыри шпокры-мокры. Ать, два. Да начнут рыскать в поисках поживы по ночам. Как те солдаты. Тогда держи ухо востро да на улицу по ночам не выходи, а если мерещиться да постукивать в ночи что будет, то лучше лишний раз перекрестись перед образом, крест поцелуй, соль сыпани через плечо, но ни в какую, сука, за порог дома не суйся, каб не сцапали. А то знаешь же, как к зиме готовятся твари.

Седой бросил в рот кусочек сальца, запил самогонкой и продолжил:

– Жрут и, чтобы людей морочить, перевоплощаются… – седой крякнул, отрыгнул, резко поднял голову и, посмотрев прямо на печку, выставил жирный, вымазанный сальцем палец и погрозил затаившемуся в теплоте, за шторкой, мальчишке. – Мотай на ус, слышь, малой!

– Шитсс, черти старые, брешете всё, что балаболки! – рявкнула Яська и недобро зыркнула на Олежку, приказав немедленно с печи слезать да спать ложиться.

…Мальчишка моргнул.

«А вдруг», – закралась жуткая мысль, – «её сцапали те самые?..»

«Нет. Это всё байки. Трёп», – безуспешно пытался он отогнать собственный страх.

Олежка всё же встал с постели. Холодный пол студил пятки сквозь стоптанные носки.

– Иии, – пискляво скрипнула входная дверь и резко закрылась.

Олежка замер на месте, услышав шаги по полу. Неспешные и тяжёлые. Топ-топ-топ. Громко протопали из сеней в кухню.

Снова жутко замяукала кошка. И Олежке стало так страшно, что мочевой пузырь враз болезненно сдавило.

– Ах… – выдохнул он.

– Ать, ять, хвать, брать, – раздалось с кухни. – Что пожрать, что слопать, – бурчала, непривычно шепелявя, Яська.

Вроде и голос был её. Но эта лёгкая шепелявая нотка до ужаса пугала мальчишку.

«Глупости. Хватит уже», – сказал себе Олежка.

«Что ты, как сопляк, вечно сцышь?!» – неожиданно басисто прозвучал в его голове голос Антохи, подростка-хулигана, соседа по подъезду.

Олежка вздохнул, снова забрался в постель и, с головой накрывшись одеялом, закрыл глаза и стал вспоминать, как катал его на самодельных качелях отец.

То был летний погожий день, полный игр и приключений. У отца отпуск. Прямо с утра Олежку ждали карусели и сахарная вата, ледяная «кока-кола» и открытое окошко в машине, куда отец разрешал высовывать ладошку, а потом, под вечер, после дневного сна, были те самые «счастливые» качели, сделанные отцом из шины, на верёвке, перекинутой через толстый кленовый сук.

Олежка помнил, что до слёз ухохатывался от восторга, и отец тоже смеялся, при этом постоянно щурился от солнца. Олежке тогда казалось, что из уголков отцовских глаз будто бы тонкими линиями-искорками выстреливали смешинки.

…Мальчишка согрелся, и сон кошачьей поступью, незаметно подкрался к нему. И то, что снилось, смешалось с реальностью: то ли взаправду слышалось, что кто-то в хате всё жадно, будто давясь, шамкал и почти что по-пёсьи тявкал.

Олежка проснулся от тяжести на груди. Помычал недовольно и открыл глаза. Узкой полосой из окошка на пол пробивалось солнце. На его груди свернулась клубком кошка. Она похрапывала, чуточку подрагивая хвостом.

– Брысь, – сказал мальчишка.

Кошка не спешила уходить и только водила ушами из стороны в сторону.

– Шкура, пожалуйста, иди, – попросил он.