Фантастическое путешествие

Вижу по твоему лицу, старик, что ты собираешься спросить меня: как может человек быть успешным писателем да еще носить имя вроде Фортескью Москенкрак Флабб — и при этом оставаться полностью тебе неизвестным? Я мог бы ответить, что это всего лишь следствие твоей полной оторванности от мира, но не стану, поскольку есть иное объяснение. Как и все писатели, обладающие хотя бы долей разума, старый Моз-гокряк пользовался псевдонимом. Как и любой хоть немного соображающий писатель, он не хотел, чтобы кто-либо знал, каким образом он зарабатывает на жизнь. Я знаю, что ты пользуешься своим собственным именем, но тебе неведом стыд!

Псевдоним Мозгокряка наверняка тебе хорошо известен, но он однажды взял с меня обещание, что я сохраню его в нерушимой тайне даже после того, как он отправится в свое писательское чистилище, и я, естественно, вынужден хранить это обещание.

И все же Мозгокряк не был счастлив.

Будучи, как и я, выпускником старого доброго Барра, он как-то признался мне:

— Какой смысл в том, Джордж, что деньги льются на меня непрекращающимся потоком? Какой смысл в моей всемирной славе? Какой смысл в том, что все подряд относятся ко мне с величайшим уважением?

— Мозгокряк, — серьезно ответил я, — я полагаю, что смысл во всем этом есть.

— Ба! — сказал он. — Может, в мирском, сугубо материальном понимании и есть. Но это никак не трогает душу.

— Почему? — спросил я.

— Потому что, — и он громко ударил себя по груди, — жгучая память о тех оскорблениях и презрительных насмешках, что я получал в юности, остается неотмщенной и действительно останется таковой навсегда.

Я потрясенно уставился на него.

— Тебя в юности оскорбляли и презирали? В самом деле?

— А что, нет? Прямо в Старой Помойке. В школе имени Аарона Барра.

— Но что случилось? — спросил я, едва веря собственным ушам.

— Это было в тридцать четвертом году, — сказал он. — Я тогда учился в предпоследнем классе и только начал ощущать пробуждающееся во мне божественное вдохновение. Я понял, что однажды стану великим писателем, и потому записался на литературный курс, который вел старик Юсиф Ньюберри. Помнишь Юсифа Ньюберри, Джордж?

— Ты имеешь в виду старого Ворчуна Ньюберри?

— Того самого. Это была его идея — собрать подобный класс, чтобы из этой нетронутой кладези таланта извлечь жемчужины, которые могли бы украсить собой школьный литературный альманах. Помнишь альманах, Джордж?

Я содрогнулся, и старый Мозгокряк сказал:

— Вижу, что помнишь. Нам дали задание написать эссе, чтобы проверить наши способности, и, насколько я помню, я написал оду весне, бесподобно красивую и к тому же поэтичную.

Когда Ворчун вызвал добровольцев, чтобы те прочитали свои произведения, я сразу же гордо поднял руку, и он пригласил меня к доске. Сжав свою рукопись в руке, которая, как я помню, вспотела от возбуждения, я звенящим голосом прочитал свои словоизлияния. Я надеялся прочесть все пятнадцать страниц, вызвав восторг аудитории, который завершился бы восхищенными возгласами и аплодисментами. Но я надеялся напрасно.

На середине второй страницы меня прервал Ньюберри. «Это, — громко провозгласил он, — самая настоящая чушь, которая годится только на удобрения, да и то сомнительно».

После этих его слов весь класс юных подхалимов громко расхохотался, и меня отправили на место, не дав дочитать. И это еще не все. С тех пор Ньюберри пользовался любой возможностью, чтобы меня унизить. Ничто из того, что я писал, ему не нравилось, и он выражал свое неудовольствие публично, всегда к радости класса, в котором я таким образом стал изгоем.

Наконец, когда нам дали последнее задание в том семестре — написать рассказ, стихотворение или эссе, предназначенное для публикации в литературном альманахе, — я написал веселое эссе, полное искрящегося остроумия и юмора, и представь мое удивление, когда Ньюберри его принял.

Естественно, я счел разумным и справедливым найти старого Ворчуна после занятий и поблагодарить его. «Я рад, сэр, — сказал я, — что вы позволили моему эссе украсить страницы литературного альманаха».

И он ответил мне, неприятно скаля желтые клыки: «Я взял его, Ф. М. Флабб, только потому, что это было единственное представленное произведение, которое хотя бы попыталось выглядеть смешным, пусть и неудачно. То, что я вынужден был его принять, Флабб, для тебя это лишь последняя соломинка, и больше ты ее в этом классе не получишь».

Так оно и случилось, и, хотя прошло уже сорок лет, воспоминания о том, как ко мне относились в том классе в Старой Помойке, остаются свежими. Шрамы остаются, Джордж, и мне никогда их не стереть.

— Но, Мозгокряк, — сказал я, — подумай о том, как должен был чувствовать себя старый любимый сын неизвестного отца, когда ты добился литературной славы. В самом деле, то, каким образом ты добрался почти до самой вершины литературного мира, должно было отравить его существование куда в большей степени, чем его старые оскорбления и презрительное отношение могли бы отравить твое.