В середине девяностых после распада Союза с пугающей быстротой разладилось буквально всё: останавливались предприятия, жильё едва-едва отапливалось, зарплату приходилось буквально вымогать. Радовались тогда любому случайному заработку. Мне перепало дежурить по ночам в вычислительном центре нашего института, охранять оргтехнику. Ноябрь выдался холодный, в помещениях было градусов 10–12. Рядом, в соседнем корпусе, мёрз по ночам другой наш сотрудник. Раньше мы с ним были знакомы шапочно, теперь же совместные дежурства нас сблизили. Мне тогда было под пятьдесят, а ему чуть за пятьдесят, звали его у нас в институте все, кому не лень, запросто Михалычем, притом что он был весьма ценным и грамотным спецом. Высокий и сутуловатый усатый брюнет, чем-то похожий на Корнея Чуковского, Михалыч был человеком иронического склада, когда он говорил, казалось, что он внутренне посмеивается чему-то своему.
Где-то часикам к 8 вечера мы с ним, обойдя свои владения и проверив печати, слетались у меня в компьютерном классе, ставили чаёк, доставали сухари, рафинад и предавались дольче фарниенте — приятному ничегонеделанью. Спали (а мы по ночам бессовестно себе это позволяли) на сдвинутых стульях, укрывшись шубами и положив под голову какие-нибудь стопки бумаг в папках. В этом щемящем неуюте таился для нас какой-то своеобразный уют, уют высшего порядка. Мне нравились эти бесконечные чаи и медленные разговоры с Михалычем о том, о сём, да и платили за дежурство хоть и небольшие деньги, но зато сразу. Как-то в один такой уютно-неуютный вечер угостил меня Михалыч коньяком из железной фляжки. Так славно растёкся этот добрый напиток по нашим внутренностям, такая нечаянная волна тепла прокатилась — хорошо нам стало. Поведал мне Михалыч об одном своём странном приключении…
— Взять этот злосчастный алкоголь! Сколько он бед причинил людям, сколько семей разрушил, такая гадость, а вот мы-то сейчас сидим и радуемся — блаженное тепло в утробах, тихая радость в сердце! Иногда, выходит, он зло, а иногда помощь. Удивительную шутку однажды алкоголь сыграл со мной. Этим летом возвращался я как-то пешком с дачи, налегке, с небольшим рюкзаком. Дача у меня высоко в горах — семь километров шагать по ущелью. Можно по дороге, а можно по известным мне тропкам. Я тропки предпочитаю — труднее, зато нескучно. Ну вот, шагаю вдоль речки, берег высокий, вниз к воде стихийные такие, крутые спуски кое-где образовались. Прохожу мимо такого как раз спуска, вижу — молодая женщина в купальнике карабкается, ничего у неё не получается, соскальзывает, решил помочь, спустился к ней. Э-э, да она под хмельком! И крепко под хмельком. В руке сжимает початую бутылку «Пшеничной». Окинула меня блуждающим взором и говорит, кое-как справляясь с языком:
— Мне должно быть стыдно, но я… странное дело… никакого стыда не испытываю… Бывают, знаете ли, такие состояния… С вами так бывало? Вы что, помочь хотите? Мне?.. Нет, нет… что вы!.. Плюньте вы на меня! Нашли, кому помогать. Я пьяна, как сапожник. Впрочем, если хотите по-настоящему помочь — сделайте одолжение, утопите меня в этой жуткой речке. Вы большой и сильный, у вас должно получиться. Не хотите?.. Жаль! Очень жаль… Странный вы человек… Ну что ж, придётся лезть туда, наверх…
Беру её за руку и тащу, она продолжает бормотать что-то, не выпускает из рук свою бутылку. Наконец, с горем пополам выбрались на берег. Сбивчивый монолог не прекращался:
— Где-то здесь, под каким-то деревом я храню свои вещи… Надо найти это дерево.
Ходим от дерева к дереву.
— Спасибо, Вы, похоже, спасли меня. Большое вам спасибо! Придётся жить дальше… А я что-то не хочу и не умею… совсем разучилась… там… с этой моей бутылочкой… на речке… У китайцев считается: тот, кто спас кому-либо жизнь, должен заботиться о спасённом до конца его дней. Вот что вы наделали… Оберегайте теперь меня от всего: от голода, от холода, а главное от тоски.
— Но я-то ведь не китаец.
— То есть как не китаец? Почему?
— Сам не знаю, такой уродился.
— Сочувствую. Да, впрочем, мне кажется, я тоже не совсем китаянка… Что-то во мне есть такое, некитайское… Вы не находите?
— Нахожу.