Фарфоровый птицелов

Сумерки быстро сгущались. Чтобы не молчать, я расспросил её о работе, о семье, она отвечала немногословно, разговор что-то не получался. Похоже, синдбадовские старички оседлали нас обоих. Никак не стряхивались. Помню, во мне сидела досадная мысль: я прожил со своей женой прекрасную жизнь, редким везением было то, что мы встретились. В молодости мне хотелось найти красивую девушку, которая бы не догадывалась о том, что она красивая. Я прекрасно понимал, что такая девушка принадлежит к разряду кентавров, русалок или белых китов. Замечательны эти девушки, вот только в природе их не существует. Женский пол отлично знает, чем вооружён. Однако же я оказался счастливчиком: у меня жена, во-первых, очень красивая, а во-вторых, не придаёт этому никакого значения. Ей-богу, это так. Уж поверь. Не красится, не сидит часами перед зеркалом. Я знаю точно: мы никогда не надоедим друг другу. И вдруг сегодня, пока спала эта пьяненькая Соня, я предал, пусть мысленно, свою жену. Сдал позиции без боя. Я смотрел на спящую и чувствовал, как она по-хозяйски располагается в моём сердце. Я испытывал на себе действие таинственной неодолимой власти, против которой у меня не оказалось никакой защиты. Притяжение, похожее на наваждение, росло во мне. Но мне ведь 52, а ей 27, каким надо быть ослом, чтобы строить хоть какие-то иллюзии! Предательство, в какие одежды его ни ряди, — отврат! Минут двадцать мы шли молча, каждый думая о своём. Стемнело, но из-за гор поднялась почти полная луна, и идти по тропинке было сносно. Я шёл первым, тропу я знал хорошо. Тем не менее, в конце концов, я споткнулся о какой-то не то пенёк, не то корень и хлопнулся во весь рост. Как на грех, рукой я попал на осколок стекла. Пришлось останавливать кровь. Соня дала свой белоснежный платок, повозилась со мной. Потом сказала:

— Мне кажется, Константин Михайлович, вы шли чем-то расстроенный, я чувствую себя виноватой.

— Да нет же, это я виноват!

И тут я, ошеломив самого себя, напрямую говорю ей о всех своих последних терзаниях. Прозвучало это как самое настоящее признанье в любви, чего я делать совсем не хотел, и вдруг — сделал! Распоряжалась мной всё та же таинственная сила. А может быть, это была заслуга злосчастной выпитой мной водки, кто знает. Да, ещё и луна сияла, видел бы ты эту луну! Ну, в общем, что случилось, то случилось. Соня выслушала меня, затем заговорила, чуть волнуясь, в голосе её не чувствовалось и следа выпитого:

— Константин Михайлович, хорошо, что у вас хватило храбрости сказать мне всё, что вы сказали. Теперь и я, пожалуй, решусь вам сказать, что и со мной происходило то же, что с вами. Вы произнесли слова «притяжение», «наваждение», так вот, я, не подумайте обо мне как о ветреной особе, мучилась тем же. Я думала: «Вот идёт рядом прекрасный человек, наверное, я его раздражаю, но он терпит, в нём есть значит редкое ныне качество — благородство. Нечего себе лгать: он почему-то с первых мгновений волнует и притягивает, как магнит. Разница в возрасте, честное слово, только в его пользу. Утёс! Увы, он наверняка счастлив в семейной жизни, и самое лучшее, да, самое лучшее — поскорее с ним расстаться. Как жаль!» Видите, я тоже сделала вам признанье. Мы квиты.

После этого между нами как будто размыло какую-то плотину. Оставшуюся дорогу мы проговорили легко и сумбурно. Она и я, мы, оказывается, любили одни и те же книги, одни и те же фильмы (я с детства был киноманом). Теперь я уже не помню всего, но из иностранных фильмов оба мы восхищались «Ночами Кабирии» и «Греком Зорба», а из наших долго говорили о «Приходите завтра» и «Параде планет». Этот «Парад планет» оба мы смотрели по нескольку раз — фильм с неподдающимся объяснению обаянием. Мы выбирали, она со своей стороны, а я со своей, темы, которые уводили бы нас от «короткого замыкания», к которому нас, мы оба это чувствовали, клонило. Занимались нами стихии посильнее нас. Было поздно, и я проводил Соню до самого дома её родителей — одноэтажного двухквартирного с палисадником, в длинном ряду таких же. Не в центре дело было.

Мы попрощались легко и просто, она поцеловала меня чуть более долгим, чем дружеский, поцелуем и, слегка оттолкнув, быстро ушла по дорожке к крыльцу. На крыльце она обернулась, на минуту замерла, а потом помахала мне рукой и вдруг негромко, но внятно крикнула: «Ка-ра-би-и-ин!» Я сначала не сообразил, а потом спохватился и так же негромко прокричал в ответ: «Ку-ста-най!»

Вот и всё. Больше мы никогда не виделись.

Я думал, Михалыч закончил на этом рассказ, но он, немного помявшись, продолжил: