Фарфоровый птицелов

С большим любопытством я принялся озираться. Справа под окном стоял двухтумбовый внушительный стол, на нём господствовала пишущая машинка, лежали книги и стопки бумаги. Кроме того, на столе была электрическая лампа со стеклянным зелёным абажуром. На круглом массивном основании лампы стояли обнявшись два разудалых иностранных матроса. Были на столе ещё разные безделушки и редкости. Глаза разбегались. Помню, стопку бумаги прижимало пресс-папье в виде медной фигурки маленькой феи, которая читала медную же книгу сказок, и на уголке книги этой сидела изящная, тонко сделанная стрекоза. Был подсвечник в виде полуобнажённой танцовщицы. Бронзовая лошадка вышагивала куда-то по тёмно-зелёному сукну стола. У правой стены была тумбочка, а на ней стоял приёмник «Урал» с проигрывателем — предел мечтаний любого моего сверстника. Рядом с приёмником стоял шкаф с книгами, и там помимо книг кое-где тоже стояли фигурки: китаянка качала головой, оловянные солдатики стояли навытяжку у маленькой пушки, тускло светился бюстик какого-то усатого и кудрявого французского жизнелюбца прошлого или позапрошлого века. На шкафу под самым потолком поместился макет парусника. У левой же стены стояла невысокая тахта, а над ней висел диковинный однотонный серо-жёлтый гобелен с тропическими деревьями, цветами, лианами, попугаями, анакондами и бабочками. Один угол комнаты был отгорожен ширмой, которая тоже была настоящим произведением искусства: вишнёвого цвета, деревянная, с японскими (или китайскими?) пейзажами на шёлковых плоскостях. Да, посреди гобелена солидно, с большим достоинством, висел на длинном ремешке настоящий морской бинокль. Это за тысячи-то километров от ближайшего моря! Между ширмой и тахтой была закрытая узкая дверь в соседнюю комнатку — наверное, спальню. Царили корабельный порядок и корабельная чистота.

— Ну, как тебе моя нора?

— У вас так здорово, мне очень нравится! Настоящая капитанская каюта!

— Правда? Спасибо. Если у тебя найдутся 15 минут, можем попить кофе со сгущёнкой.

— А я не помешаю вашим делам?

— Нет, конечно, мне будет приятно. Есть восточная поговорка: «Гость в доме — Бог в доме».

Она ушла за ширму и вскоре вернулась с маленьким блестящим самоварчиком, тоже из диковинок — пузатенький на трёх кривых ножках, он, оказывается, был предназначен именно для варки кофе. Майя зажгла фитилёк спиртовки, вскоре вода в самоварчике заклокотала, запах кофе заполнил комнату. Чашечки были верх изящества, и только сгущёнка оказалась в обыкновенной жестяной банке — слава богу, хоть что-то привычное. А то я начал робеть и стесняться. Кофе получился замечательно вкусным, для меня это была экзотика, у бабушки в обиходе был только чай. Крепкий кофе вызвал лёгкую взбаламученность нервов.

— Майя, а у вас и грампластинки есть?

— Да, довольно много. Хочешь послушать?

— Поставьте, если не трудно, что-нибудь.

— Ну, вот у меня есть Александрович, Лемешев — прекрасные певцы.

— Нет, мы с моим отцом их не любим — не мужские какие-то голоса, это только наша мама ими заслушивается. Мы любим Шаляпина, Рейзена, Гмырю.

— Ах, вон что! Вам, сударь, непременно бас подавай. Бедные Лемешев с Александровичем, хорошо, что они нас не слышат. На ваше счастье есть у нас и Шаляпин.

Она порылась в шкафчике и поставила на диск проигрывателя пластинку, Шаляпин запел: «Выходи, о друг мой нежный, бил свиданья час, сон свой детский безмятежный отгони от глаз…» Пластинка была старая, голос прорывался сквозь шорохи и потрескивания, но от этого почему-то сильнее трогал душу. Походило на спиритический сеанс, на колдовство. Давно умерший Шаляпин явился к нам из тёмной пучины времён, его голос жил в нашей комнате, казалось, будто пел невидимый призрак. Чертовски было хорошо пить горячий, сладкий кофе и слушать серенаду Мефистофеля, чертовски хорошо!

— Сева, а какие книжки ты любишь?

— Больше всего люблю про море и, особенно, про путешественников, заброшенных на необитаемые острова, я бы и сам хотел жить на острове, как Робинзон Крузо. Всегда ему завидую, когда читаю. Я уже два раза эту книгу прочитал. Правда, когда он по России путешествует, у меня всякий интерес пропадает: не на острове дело происходит — вот скука! Ну, ещё Стивенсона люблю и Станюковича, Жюль Верна. Поэтому мне ваша комната так и понравилась. Кажется, выглянешь в окно, а там — океан. И барометр у вас есть, и бинокль, и парусник такой красивый. Вы, наверное, очень счастливая женщина.

— О да! Не в бровь, а в глаз! Даже голова кружится. Увы, всё это остатки былой роскоши, я ведь когда-то жила в Ленинграде, мой отец — моряк, капитан дальнего плаванья. Мы с мужем приехали сюда 6 лет назад. Но это повесть невесёлая… Налить тебе ещё кофе?

— Нет-нет, спасибо, мне уже пора, я побегу.

Она не стала задерживать, но тепло и просто сказала: