Фарфоровый птицелов

— Знаешь, Саня (так меня зовут), на этом для меня ничего не кончилось. Я шагал домой по каким-то тёмным переулкам в очень приподнятом настроении. Не скрою, эта Соня меня сильно встряхнула, я не то что бы помолодел, я просто почувствовал себя гимназистом — ну, ей-богу! И смех, и грех, я даже посмеиваясь пробормотал себе под нос: «Ну, что, старый дуралей, “стоило жить и работать стоило?” Так мне было хорошо! Прекрасное лицо Сони всё время всплывало перед глазами. Только не смейся, хотелось петь. Ни на название улицы, ни на номер дома я тогда и не взглянул. Как-то так вышло. Пришёл домой довольно поздно. Жена изволновалась: «Почему так долго? А что с рукой?» Обработала, перевязала. Сели ужинать. Взглянул на неё, на сединки в волосах — и вдруг внутри у меня всё стало рушиться: «Ах, и сволочь же ты, Константин Михайлович! Вор и предатель! Помолодел, значит, шкура! Мальчик резвый, кудрявый, влюблённый, да?! Сгореть бы тебе на месте!» Жена увидела по лицу моему, что со мной что-то неладно, принялась хлопотать:

— Иди в постель, я тебе туда принесу поесть, столько километров отмахал, да ещё и руку поранил!

Теперь уже, Саня, всё позади, но, знаешь, не могу что-то справиться, поселились во мне самоугрызения. Время, говорят, — неплохой лекарь, но со мной у него осечка. Ещё и этот шрам на ладони, посмотрю на него — и хандра! Никому, кроме тебя, я этого не рассказывал. Скажи мне, Саня, как по-твоему, я предатель? Сподличал я? Только честно?

Тут я рассмеялся:

— Друг ты мой, Михалыч, да какой же ты предатель, ты такое же чудо света, как Колосс Родосский или висячие сады Семирамиды! Таких, как ты, уже пора в музей, под стекло. Эта твоя пьяненькая Соня, она, что, не человек, ей не надо поддержки? Тоже ведь дитя человеческое! Ведь не от избытка счастья она напилась. Ну, нахохлился бы, застегнулся на все пуговицы и что? Не предал ты никого, ты просто не пожалел тепла. Ну, сделал признание и молодец! Можешь собой гордиться. Прости меня, Михалыч, но ты из чистой наивности себя заклёвываешь, просто смешно. Какой-то пустяк раздул в трагедию. Делать тебе нечего!

— Ты, правда, так считаешь?

— Ну да!

Михалыч повеселел.

— Ладно, Саня, тут немного осталось, допьём?

Мы допили коньяк и принялись сдвигать стулья, устраиваться на ночлег. Спали как убитые, утром даже немного проспали, люди уже пришли на работу, а мы только принялись распечатывать помещения и заполнять журналы.

Фарфоровый птицелов

…Но светлый образ милый

Спасут, быть может, чёрные чернила.

У. Шекспир, сонет 65

В далёком-предалёком пятьдесят каком-то году двадцатого века, месяце этак в июле гостил я, тощий и долговязый школяр, перешедший в седьмой класс, у своей бабушки в великолепном южном городе А. Был я тогда, сам того не подозревая, каждодневно и беспричинно счастлив. Таскался по улицам и скверам с мелкими деньгами в кармане, кино и мороженое были мне доступны, а выше этого мои запросы и не залетали. Время было не сытое, не избалованное комфортом, но зато явно дружелюбно настроенное к людям, пережившим не так давно страшную войну. Ни голод не угрожал, ни безработица, ни повышение цен. Были, правда, очереди: за хлебом, за молоком, за керосином. Или там в банях и поликлиниках. Но от очередей, слава богу, не умирают, в очередях тоже текла своя жизнь, ссорились и мирились, сплетничали, судили-рядили обо всём, коротали как-то время. Бабушка моя возложила на меня почётную обязанность покупать хлеб. Небольшой хлебный ларёк неподалеку от нас, рядом с остановкой трамвая, почти всегда осаждала длинная очередь. Хвост очереди жарился снаружи на солнышке, внутрь же набивался счастливый авангард из 6–7 человек. Всё это волновалось и лопотало, как единое многоголовое существо с нервным и беспокойным характером.

К слову сказать, стояние в очереди — не такое уж пропащее время. Приходится занимать себя, размышлять о чём-то. Всплывёт какая-нибудь тема, смотришь, мысли потекли, а пока они текут, и очередь незаметно движется. Польза вынужденных жизненных пауз в том, что не тебя развлекают, а ты сам развлекаешь себя, для чего следует иметь всё-таки непустую голову, хорошо, если в ней хоть что-нибудь переваривается, ну, там книги, фильмы, спектакли наряду, понятное дело, с коллизиями собственной, пусть зелёной ещё, жизни. Как раз наружные развлечения, если их много, вредят нашим головам. (По совести, это сейчас я так думаю, доживши незаметно до препротивного, но, увы, заслуженного титула «старый пень», тогда же я, как и всякий нормальный школяр, очередей не любил.)