Фарфоровый солдат

Ко мне прискакал Эмиль и рассказал то, чего я не должен был слушать. Делаю вид, что удивлен, получается не очень-то естественно, но Эмиль ничего не замечает. Я с удовольствием порадуюсь с ним вместе и разделю с ним, как он говорит, “прочную надежду”. Меня подмывает спросить его про папу, но лучше пока не буду – пусть поликует вволю. Он так классно ликует – любо-дорого смотреть. Хочется с курами пуститься в пляс и все такое. Эмиль ерошит мне волосы. И хоть я этого терпеть не могу, но так люблю Эмиля, что молчу.

– Я за тобой смотрю! – говорит он тоном строгого папы.

Он свистом подзывает Гектора, и этот волчина подбегает с довольным видом. А я уселся на солому и думаю о новенькой надежде. По-прежнему так странно радоваться чему-то, в чем больше нет тебя. Куры расхаживают вперевалку, точно так же, как при тебе. Живые часы – несут яйца с такой же точностью, как бьют куранты.

Загадочная штука эти яйца. Вылезают у курицы из попы и могут превратиться хочешь в яичницу, а хочешь в цыпленка. Пахнут куриными какашками и землей, тетя Луиза и бабушка каждый раз ворчат по-лотарингски, а я готов кудахтать с курами от радости. Я рассказал все это Марлен Дитрих, а тетя Луиза доложила бабушке, что я совсем, как говорил мой папа, “сбрендил”.

И ладно, пусть я сбрендил, если от этого хоть чуточку веселее жить. Эмиль сказал бы, что у меня “склонность к крайностям, как в блюзе”. Мне охота смеяться и валять дурака. Когда я думаю о чем-нибудь веселом, то взрослый, которым я становлюсь в ускоренном темпе, на время тормозит. Ум отключается. У нас переменка.

Возвращаюсь в твою спальню. Здесь я могу развлекаться, никому не мешая. Слышны шаги на чердаке. А в телефон слышны еще и другие. Кажется, кто-то танцует без музыки.

Меняя солому в гнезде Марлен Дитрих, нахожу какой-то маленький сверток. Как будто аистиха снесла яйцо и бережно завернула его в газету.

Разворачиваю бумагу и вижу ромбообразный флакончик духов. Пахнет солнцем и пирогом. Твой запах, твой и ее.

Я брызнул чуточку духов на шею. Подушил шевелюру. И почувствовал себя такой цыпочкой – вот-вот снесу омлетик.

И вдруг на меня нападает шальной стих. Сначала опрыскиваю духами Марлен Дитрих. От нее все еще пованивает горохом, но уже не так сильно. А потом чокаюсь флаконом с клювом аистихи, запрокидываю голову и выпиваю до донышка. По-мужски. По ногам побежали мурашки. Залезли в голову. Язык и горло горят огнем. И весь я запылал. Кричу беззвучнейшим на свете криком. Помню, однажды в Монпелье мне попался в паэлье жгучий перец – так то были цветочки по сравнению с этим. Откуда-то всплывают давние воспоминания. Ты берешь меня на руки. Кожей чувствую твои пальцы. Я совсем маленький, берег моря. Пляжный зонтик, обязательная панамка на голове. Песчинки на коже, пахнет лосьоном от солнца. Духи окунули меня в омут памяти. Вижу тебя и себя в тот день, перед самой войной, когда я потерялся. Я со всех ног побежал за мячом, бежал-бежал, а потом оглянулся – нашего зонтика не видать. Несколько минут, которые тянулись как часы, я простоял у столбика службы спасения. Мое имя выкрикивали через громкоговорители, как будто я выиграл этап в “Тур де Франс”. А потом за мной пришла ты и не стала ругать, а, наоборот, взяла меня на руки. И так, у тебя на руках, уткнувшись носом в твое плечо, я доехал до нашего зонтика. Никогда не было мне так спокойно, как в тот день. Это воспоминание пришло ко мне первый раз и придало мне сил.

Сажаю Марлен Дитрих себе на плечо, чтобы смахивать на пирата, но эта дрянь залезает мне на голову, вспархивает и ухитряется забиться в свое гнездо. Я вырастил самую-самую домашнюю на свете аистиху.

Пожар все полыхает. Заливаю его водой, но чем больше пью, тем, кажется, больше пьянею.

Толкаю дверь. Подниматься по лестнице смерти труднее обычного. Какая там бесшумная кошка в одних носках?! Я грохочу, как бомбовоз. Пытаюсь вспомнить начало своей “налоговой декларации любви”, как написал Эмиль. То есть как написала Сильвия для Эмиля в стихах для Розали. Я хочу быть стихотворением и превращаюсь в него. В живое письмо. Голова идет кругом, и сердце тоже, но в другую сторону.

Подхожу к двери на чердак, сопя, как Штоль и Май, вместе взятые. Дверь приоткрыта. Даже условного стука не нужно. Сильвия меня ждет. Стоит мне повернуть голову, как все двоится. Глаза как будто смотрят через два разболтанных калейдоскопа. Ноги сгибаются в гармошку. Легкие изрыгают аромат цветочного луга. Держусь прямо. Но все равно все шатается.

– Сильвия… как вы однажды сказали… как написали для Эмиля в стихах для Розали, я пришел зачитать вам “налоговую декларацию любви”. Я ничего не понимаю ни в любви, ни в налогах, ни в чем, разве что немножко в курах, но хочу зачитать вам свою декларацию.

В ответ тишина. Только эхо моего собственного противного, размякшего от спирта голоса. Похоже на грампластинку, которую поставили не на той скорости.

– Вы не хотите выслушать мою… декларацию?

Опять тишина.

Кто-то идет по лестнице. А у меня все так и двоится, так и кружится. Открывается дверь.

– Сильвия… – тем же придурочным голосом бормочу я.