Фарфоровый солдат

Мой дорогой Мену!

Мне пришлось срочно уйти с чердака, пока не явилась милиция и не обыскала всю ферму. Рисковать и подвергать опасности жизнь всей семьи нельзя. Надеюсь, ты не станешь на меня сердиться за то, что я тебя не предупредила. Обещаю, мы увидимся, когда кончится война.

Храни этот флакон с духами, он принадлежал твоей маме.

Я прерываюсь на минуту – мне кажется, ты смотришь на меня. Да, мама, я первый раз в жизни напился, и чем же? – твоими духами. Не осталось ни капельки.

Нам помог один немец, Ганс. Ты его знаешь – тот коротышка, что покупает конфеты. Под прикрытием офицерского звания и мундира он спасает людей. Евреев, членов Сопротивления, противников нацистского режима. Этот потрясающий человек каждый день рискует жизнью. Он с самого начала знал, что мы тут.

Помни, что немцы проигрывают войну. Я говорю это не для того, чтобы подбодрить тебя, это действительно происходит. Мы близки к победе, это только вопрос времени. Наша обязанность – теперь и твоя на ферме – продержаться. После войны тебя ждет большая, прекрасная жизнь. Семья, дети, путешествия по свободному миру.

Ничто никогда не заменит тебе маму. Потерять маму – все равно что остаться без руки. Эта рука

не отрастет заново. Но у тебя найдутся силы сделать протез.

Ты должен стать алхимиком чувств. Научиться заново быть счастливым, другого выхода у тебя нет.

Сильвия

Снова складывая листок, я нашел на обороте стихи:

Здесь и теперь

Мой гимн настоящему без границ,

Гимн счастью распахнутой настежь минуты,
Блаженству сорвать спелый плод и узнать его вкус,
Вкусить сладость неба со взбитыми сливками облаков,
Ведь правило жизни живой таково:
Помнить о прошлом, но не оставаться в тисках у него,
Из горечи бед и утрат извлекая бальзам
Для врачевания ран и напастей былых и грядущих.
Время настало, пора разбежаться и дальше,
Дальше, вперед!
Посмотри и увидь!
Гимн мой минуте, хвала настоящему, жизни сегодня.
Гимн мой весне, когда здесь и теперь навсегда,
Здесь и теперь все в движенье.

Я перечитал эти стихи три раза. Потом повторил про себя наизусть и заснул прямо там, на кровати у Сильвии.

Разбудил меня голос бабушки. “Все к столу!” – распевала она на весь дом. Я спустился в твою комнату, Марлен Дитрих, увидев меня, защелкала клювом.

Я бережно вложил письмо в конверт и спрятал в потайной ящик твоего секретера. Потом стал гладить аистиху, перебирать ей перышки.

– К стооолуууу! – снова запела бабушка охрипшей синицей.

Эта ее притворная радость невыносима. Искреннее горе было бы в сто раз лучше.

Сделаю вид, что ем, чтобы меня скорей оставили в покое и не мешали думать о Сильвии. Теперь, когда ее здесь нет, думать о тебе опять стало больно.

А как же папа? Хватает ему времени на воспоминания? Изменится ли он так же, как меняюсь я, когда вернется? Узнаю я его? Будет он весело шутить, как раньше, до третьего июня? Или так же смотреть в пустоту, завязывая мне галстук перед школой?

А он-то сам меня узнает? Будет меня, нового, любить? Как же мы будем жить с ним вдвоем и с твоим призраком? Может, надо будет открыть все окна в твоей спальне, чтобы он мог улететь? И держать их открытыми, чтобы он мог вернуться?

Поговорить бы об этом с Эмилем.

Фромюль,

15 декабря 1944