Фарфоровый солдат

Никакого ответа. Ни светлой шевелюры. Ни легоньких шагов. Ни мышиного смеха.

Фромюль,

12 декабря 1944

Эмиль уложил меня в постель. Я изрыгнул цветочный луг. От смеси этих ароматов с гороховой вонью от Марлен Дитрих меня вывернуло еще раз.

Теперь у меня в голове ледяная чугунная чурка. В ушах упорно роется шмелиный рой. Тошно.

Иду на кухню завтракать. От запаха теплого молока хочется убежать обратно и бухнуться в постель. Тетя Луиза улыбается и похлопывает меня по щеке своими сосисками. И вроде бы не притворяется. Бабушка режет яблоко с таким свирепым видом, как будто это ее злейший враг.

Эмиль объясняет мне, что Сильвии пришлось уехать, потому что кто-то ее выдал. А бабушка рассказывает, что ее предупредил и спас ей жизнь тот самый покупатель конфет. Ганс, немец с изящными ручками. Теперь, говорит она, Сильвия в полной безопасности, так лучше для нее и для всех.

Сильвия, говорит Эмиль, оставила мне не только свои духи, но еще и письмо, и было бы разумнее не есть его, а прочитать.

Меня душат слезы. Так что даже прошла тошнота. Подбородок дрожит, ничего не могу с этим сделать.

Тетя Луиза говорит, что я должен благодарить Бога. Видимо, это он сделал так, что меня не схватили.

Я ничего не сказал ей в ответ – из вежливости и еще потому, что уже не так пьян, как вчера, но жить здесь без Сильвии или быть схваченным – особой разницы я не вижу.

– Именно потому, что тебя не схватили, – говорит бабушка, принимаясь кромсать следующее яблоко.

Как бы избавиться от привычки думать вслух! Перестать думать.

– Я рада, что Сильвии удалось покинуть ферму, – говорит тетя Луиза.

Бабушка соглашается:

– Луиза права, мы все должны радоваться.

Эмиль глядит перед собой немигающим взором, это значит, он на пределе.

Я знаю наизусть, чем кончаются такие тяжелые паузы. Тетя Луиза сейчас расплачется и заговорит об Иисусе.

– Где она теперь?

– В другом, более надежном месте, – отвечает Эмиль. – На судне, которое все время движется, с тайным трюмом.

Пытаюсь представить себе это судно и Сильвию внутри. Приходит на ум кораблик, который папа подарил мне после моего аппендицита. Я всегда мечтал, чтобы такой и вправду был, большой, настоящий, а я бы на нем – капитаном.

– Приедешь к нам потом на каникулы? – спрашивает бабушка, чтобы сменить тему. – Сможешь, сколько захочешь, ходить в лес, искать там зверей и даже ездить по ночам на велосипеде, только вместе с Эмилем.

– А Сильвия, думаешь, приедет на каникулы?

Снова пауза. Но не такая тяжелая. Мысль о каникулах без войны начинает меня греть. Вернется папа. Воронки на лугу зарастут высокой травой. Укутываюсь этой мыслью, как теплым одеялом.

– Твоей Сильвии пришлось уйти из-за тебя, – говорит тетя Луиза. – Нас всех из-за тебя чуть не убили. Кто-то видел тебя, когда ты поехал на велосипеде!

“Это правда, что меня кто-то видел?” – спросил я у бабушки, и бабушка сказала “нет”.

Я снова у нее спросил, правда ли, что меня кто-то видел. Тетя Луиза ответила “да”, но бабушке удалось все уладить через коротышку немца.

– Я это говорю тебе, чтобы ты хоть немножко взял в толк, как оно все на самом деле, понимаешь? – Тетя Луиза говорит медовым голосом, как она умеет.

И что хуже всего, я уверен, она не врет.

– Не слушай ее, Мену, – говорит Эмиль, – ты тут ни при чем.

Но я чувствую, он лжет из жалости. У него дрожат руки.

Я сижу за столом вместе со всеми, а кажется, что я на лестнице с приложенным к стенке веревочным телефоном. Они ведут себя в точности так же, как без меня.

Тетя Луиза всхлипывает и крестится.

На этот раз пауза разверзлась пропастью. И всю ее занял гулкий бой часов. Завтрак продолжается, в тишине слышно все: как звякают вилки и как булькает в глотке вода.

Делаю вид, что ем свой омлет. Но куски упираются и не лезут в горло. Это и хорошо: можно сказать, что мне худо, я хотел бы полежать в твоей комнате, – и обойтись при этом без вранья. Бабушка молча кивает. Большего мне не надо, смываюсь.

Марлен Дитрих спит стоя в своем картонном домике. Эмиль называет эту позу “статуей лунатика”. Все аисты так спят. Когда Марлен Дитрих умрет, из нее сделают чучело, и я смогу по-прежнему перебирать ее перышки и думать о волосах чердачной феи. За то время, пока я здесь, у меня здорово развилось воображение. Я научился мысленно играть в футбол, кататься на велосипеде вдоль моря, уплывать дальше лодок и целоваться с твоей ровесницей. А по ночам разговариваю с мертвой матерью и спящей аистихой.

Стучат. Я обернулся – кто-то просунул под дверь белый конверт. Шаги Эмиля – я узнал их – удаляются вниз по лестнице. Бережно, не спеша открываю конверт. Она и сейчас, когда тебя уже нет, подражает твоему почерку. Кладу письмо в карман и крадусь на чердак.

Не могу устоять, чтобы не снять ботинки и не пойти на носках. Приоткрываю дверь, лучи света изрезали кокон. Нет Сильвии, нет ночной темноты – чердак почти неотличим от подвала, только размером поменьше. Витает слабый аромат ее духов. Ваших с ней духов. Я сажусь, потом ложусь на кровать, укрываюсь и только тогда с бьющимся сердцем разворачиваю письмо.