Фатум. Самые темные века

– Строй держать! Держать! Щиты не опускать! – орали десятники.

Кто-то хрипло каркнул, жутко забулькал, с левого края один из стрельцов валился, зажимая горло. Пальцы заливало черное.

Порыв ночного ветра занес под щит паутину. Завоняло паленым мясом. С боков подхватили, понесли.

Тишило глянул в белое лицо, скомандовал:

– Оставить. Мертвый.

Дружина прорывалась, тело легло в траву, над ним тут же склонились две высокие фигуры. Изогнулись, затряслись в нечеловеческой радости – показалось, задергался мертвец.

Может, живой был?! – рванулся назад Крив.

На плечо легла тяжелая рука в черной кожаной перчатке.

– Оставь. Не поможешь. Они из него теперь очарованного сделают, будет в гнезде служить.

– Что они? – Тишило бесшумно подошел к Бранимиру. Тот уже второй час неподвижно стоял на обломанном зубце осевшей от времени башни. За ней обнаружился широкий двор, опоясанный высокой стеной с выкрошившимися зубцами, – туда завели лошадей и повозку с припасами.

По пути полусотня потеряла еще двоих. Четверых сильно посекло паутиной, но удалось дотащить. Сейчас они лежали в одной из пустых пыльных комнат – они опоясывали башню сверху донизу в шесть рядов. Внутренняя стена во многих местах обвалилась, отчего строение теперь напоминало гигантский разоренный улей.

– Стоят. Ждут, – равнодушно отозвался проводник.

Тишило мялся, наконец спросил:

– Что за место такое? Говорун плачет, бьется, говорит, ни единой мысли уловить не может, поговорить из Приказа не с кем. А говорун у нас сильный, мы с ним и далеко ходили, а он все точно слышал да слова верно передавал. Помощь звать надо.

Высокий бледный проводник усмехнулся:

– Место как место. Старое. Сиди, жди утра. Сторожу поставил – и ладно. Большего ты и не сделаешь.

С тем Тишило и ушел.

Бранимир остался.

Он смотрел, как выходят из далекого леса приземистые шестиногие фигуры. Как садятся верхом на них Черные Вдовы. Как приближаются они к осевшей башне и встают кругом.

Потом зазвучала песня.

Крив очнулся от немыслимого холода. Хотел позвать – в воздух вылетел лишь парок дыхания да тихий хрип. Десятник с трудом разогнулся, попытался нащупать меч и заорал, разрывая пересохшую заледеневшую глотку. Шишак примерз к ладони.

Крив огляделся. Один. Пустой двор. Ни людей, ни лошадей.

– Где все? – прошептал стрелец.

Башня была та – но не та. Двор, груды камня, обвалившиеся стены покрывал слой сухого серого пыльного снега. Все вокруг казалось не просто древним, а забытым. Как будто из мира ушла жизнь.

Дрова для костра сложили в углу, вспомнил десятник и побрел через двор. Дрова нашлись – высохшие, закаменевшие.

То, что предназначалось для растопки, превратилось в труху.

Пришлось отодрать клок рубахи. Кое-как Крив высек огонь, запалил костер. Поднес руку к бледно-желтым язычкам – ладонь ничего не почувствовала.

Крив посмотрел в небо – оно было непроглядно-черным, беззвездным, мертвым.

Защемило в груди.

Стрелец неожиданно почувствовал себя невыносимо одиноким.

Поднявшись, он на негнущихся ногах заспешил к пролому, через который полусотня втянулась в башню.

«Когда и где это было?» – спросил кто-то в голове десятника.

Поле заросло ломкой травой, казавшейся черной в ночной тьме. Крив коснулся ее рукой – отдернул ладонь, сунул в рот порезанный палец. От холода трясло все сильнее.

Стояла непроглядная темень – лишь на востоке небо казалось более серым. Полоса эта росла, лезла вверх, оставляя внизу колышущуюся тьму.

Десятник вгляделся вдаль и задохнулся от ужаса.

Сначала ему показалось, что это каким-то невероятным образом вырос Ломаный лес – настолько, что закрыл собой небо.

Но это был не лес. В небо тянулись тысячи черных извивающихся щупалец.

Голову Крива заполнил нескончаемый утробный гул.

В этом гуле он слышал чужие дикие слова.

Он обхватил голову руками, упал на колени и закричал.

Тишило метался между стрельцами, пытаясь вразумить, привести в чувство ополоумевших бойцов.

Кто-то полез на него с засапожным ножом – пятидесятник отпихнул его, ударил ногой в живот, безумец полетел в костер. В воздух поднялся сноп искр, заиграли по двору оранжевые сполохи.

Крики смолкали.

Люди медленно опускались на колени, валились набок, затихали. Одни вытягивались в струнку, другие сворачивались, будто младенцы. Один сосал большой палец, другой мелко дрожал и все время бормотал:

– Убечь, убечь, убечь…

Пятидесятник обвел двор непонимающим взглядом. Обернулся спросить у проводника – что же делать… Бранимир так и стоял неподвижно на стене.

Внимательно, чуть склонив голову набок, он следил за тем, что творится во дворе.

В облике его что-то неуловимо изменилось, и бывалый стрелец передернулся от отвращения.

Кожа на лице проводника посерела, повисла складками. И под ней скользило что-то темное, будто черные черви медленно ползали от висков к подбородку. Бранимир перевел взгляд на пятидесятника, и Тишило выдохнул: «Мать твою…» Глаза проводника залило чернотой, на него смотрело древнее равнодушное зло.

Смотрело с интересом.

Рядом кто-то тяжело задышал. Тишило глянул через плечо.