Фатум. Самые темные века

Старьевщик хмуро смотрел, как веселится Квадим, а потом взял абрикос и впился в него зубами.

– Полторы сотни, – отсмеялся падальщик.

Горсть предметов, о которых они спорили, лежала на засаленной тряпице. Медный браслет, дюжина эмалевых пуговиц, грубоватый, но добротный нож, а еще – размокший от влаги кошель с тиснением. Все со скал Пана́йона, куда море частенько выбрасывает обломки.

– Все вы, копченые, безумцы и воры. Ты что, смеешься надо мной?

– Посмотри еще раз, почтенный Петрас. – Падальщик выжал всю вежливость, на какую был способен. – Это вещи Рассветных королевств, там среди лесов стоят крепости, а правят закованные в броню военные вожди. Их корабли что, часто заплывают во Внутреннее море? Кто еще такое принесет?

– Мне-то что с того? – Старьевщик прищурился. – Грубая поделка, вот что я скажу.

– А ты разыщи не обычного покупателя. Ищи такого, кто оценит.

– Тридцать.

– Сотня, – торговался Квадим.

Он спорил, а между тем поглядывал в глубь лавки. Всем известно, что старый Петрас только сидит при входе, по-настоящему же делом правит его супружница, Сесме́я.

– Ты мозгами-то пораскинь! – продолжил Квадим. – Не сбудешь старье, а найдешь настоящего покупателя, среди купцов или даже старых семей.

В лавке раздался скрип стула, и падальщик добавил в голос меда. Сесмея выплыла из темени, как кит, запеленатый в грубый коричневый хитон. Медные булавки на плечах едва удерживали туго натянутую ткань.

– Тут вот, на браслете, – заливался Квадим, – видишь, лицо в нимбе? Это тамошний бог. И надпись. Буквы Рассветных королевств!

– Точно ребенок накарябал, – проворчал старьевщик, но толстуха уже отобрала у него браслет.

Падальщик понял, что в этот раз победил.

Когда они заключили сделку и горсть монет перекочевала из рук в руки – шестьдесят, Квадим о таком и не мечтал! – оба вновь стали лучшими друзьями. Партнерами, один из которых рискует жизнью, лазая по проклятым скалам, а другой сбывает найденное.

– Тут вот что… это… – промямлил Петрас, когда жена ткнула его в плечо. – Нужна твоя помощь.

Ого, даже так? Старый пройдоха, беса с два бы ты сторговался, заговори об этом раньше!

– Ты же, копченый, разбираешься в таких вещах, – продолжал меж тем старик. – Есть одна вещица. Ковер. Меня попросили продать. Найти покупателей. Погоди, сейчас я покажу.

Покряхтывая, он скрылся в тенях. Падальщик озадаченно нахмурился.

Анха́рский ковер? Вот уж с чем он вряд ли поможет. Порой Квадим встречал на белых улицах Высокого города земляков. Смуглые, черноглазые, с блестящими от благовонных масел волосами и крашеными бородами – все они гостили в мраморных домах, где солнце дробится в хитрой резьбе портиков, смеются фонтаны и тянутся к небу кипарисы.

Квадим издали подмечал темные лица земляков – копченые, как говорили тут – и сворачивал подальше.

– Вот. Вот, смотри.

Поверх ножа и пуговиц легла истертая циновка. Петрас раскатал рулон, открыв мягкие краски и тонкое плетение. Красное с золотом, и пламя, и буквы вдоль краев. В середине пили вино и веселились семь обезьянок.

– Ты ведь и вправду понимаешь… ну, по коллекционерам. Я тут подумал, может, ты оценишь?

Да уж, такое не продашь торговцу в золоте. Тонкая работа, это сразу видно, но старая, истертая почти до дыр. С одного края ковер почернел, опаленный в давнишнем пожаре. Или все же…

Квадим коснулся пальцем потертости.

Нет, даже если вещица древняя – разве скажешь вот так, со стороны? Ковер многое повидал, но одни боги знают, чему он был свидетелем.

– Подумать бы, – услышал собственный голос падальщик. – Хитрое плетение, но видишь, какой он ветхий.

– О, ты не торопись! Возьми к себе, если нужно. Обнюхивай, вылизывай, что ты там еще делаешь? Ты, главное, скажи мне, что надумал.

Вот так, да? А что мешает забрать ковер с концами? Загнать за дюжину монет в порту?

– Пять дней, – рассеял сомнения Петрас. – Через пять дней приноси с оценкой, и я заплачу. Или сам найди покупателя, тогда получишь треть.

Супружница старьевщика так и не проронила ни слова – затопала обратно в лавку, меж кувшинов для масла, пузатых, как она сама.

Когда Квадим добрался до дома, закат на алых крышах дворца экзарха погас. Две старые оливы в сумерках стали бесформенными тенями. Как и полагается по закону, над его дверью чернели буквы: «с», «н» и снова «с».

«Се́йнос», чужак.

Высокий город считают мраморным: все эти храмы, статуи и колоннады – но здесь, внизу, нищенские хибары лепят одну к другой. Побелка давно сползла со стен, в воздухе стоял запах соли и рыбьей требухи.

Ковер полетел в угол, к дырявому матрасу. Медь приятно позвякивала за пазухой. Падальщик высыпал ее на кирпичную лавку, продолжение стены, – и не удержался: принялся по новой пересчитывать.

Шестьдесят ставров. Шесть по десять. Хватит на добрую порцию выпивки! А еще на шлюху, маленькую и смуглую. Все как он любит.

Какая выпивка, какие шлюхи? Пять или шесть сотен. Вот сколько стоит взятка писарю, чтобы его дом не отобрали. Все, что он заработал, – едва ли десятина, иначе скоро его выкинут на улицу, прижимать к пузу лохмотья и подбирать объедки.