Фатум. Самые темные века

Квадим думал об этом и вяло жевал черствую лепешку с пожелтевшим горьким сыром. Оказывается, за дни в скалах он опять отвык от вони трущоб. Через три дома рыбак подкармливал костер козьим навозом, но запах проникал даже сюда. Так, может, ну его? Дались ему эти четыре стены. Из тридцати с лишним лет Квадим десять прожил в треклятой хибаре. И все тридцать – в нищете.

Страну Царя Царей он покинул в трюме, скрываясь от торговцев черным дурманом, которым перешел дорогу. Ночью его нашли, и Квадим проснулся оттого, что его пнули, а затем за волосы поволокли к свету одинокого фонаря, что горел меж бочек и кувшинов в человеческий рост.

Узкоглазый купец из Закатных земель, он оказался по-своему добр – отнял юнца у матросов, выходил и залечил побои. Впрочем, Квадим все равно ограбил чудака, едва корабль причалил в гавани. Чтобы наверняка – он приложил торговца чернильницей, ведь не убивать же его, и с первыми лучами солнца стоял на твердой земле.

Поначалу высочайшая Нака́тта казалась прекрасной. Квадим вырос в столице Царства, где пыльный воздух дрожит в жарком мареве и золоченые купола двоятся в знойной мути. Здесь было чисто, и свежо, и пахло морем – а мраморные девы и воители казались почти живыми в прозрачном воздухе. Потом беглец набрел на старую площадь, окруженную постройками из неотесанного камня. На помостах выстроились, едва прикрыв наготу тряпьем, рабы – и Квадим понял, что Высокий город ничем не отличается от страны Царя Царей. Здесь так же торгуют черным дурманом – или каким другим зельем, – так же пьют и убивают за горсть медяков. Даже шлюха стоит примерно столько же.

Десять лет… Бесы, а ведь как вчера было!

Впрочем, значение имеют здесь и сейчас. А сейчас были шестьдесят ставров, которых хватит на десятину взятки, – и это учитывая, что сперва он как следует напьется.

Квадим занялся этим, не откладывая.

Когда падальщик вернулся, всего-то час спустя, он был изрядно во хмелю – но не настолько, чтобы забыть, где оставил ковер. Рулон валялся в углу, перед уходом Квадим пинком отбросил его с матраса.

Безмолвно алела в свете фонаря вышивка. Гримасничали обезьянки. Развернутый коврик лежал посередине комнаты, будто поджидая хозяина.

Квадим выругался. Воры! Шестьдесят ставров. Уже пятьдесят семь, если быть точным. Опустив лампу на пол, он бросился к тюфяку, смахнул тряпье в сторону и запустил руки в дыру в полу.

Тайник его был прост: вся надежда, что воровать у него особо нечего, да еще – что вор не догадается вытащить кирпич и найти под первым тайником второй. Взгляд Квадима метался, пока пальцы на ощупь шарили по пыльному углублению. Пусто. Пусто, чтоб их! Шестьдесят ставров, тяжелые, теплые шестьдесят ставров. Лишь первый шаг, чтобы сохранить дом.

– Яйца Шеххана! – выругался падальщик. – Будьте вы прокляты! Будьте вы все прокляты!

Глаза застилал туман. Кровь прилила к лицу и теперь стучала в висках. Но как?.. Все знают, что у него нет ничегошеньки. Кто подсмотрел, кто вынюхал про второй тайник за кирпичом?

Квадим закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Привалился к стене.

Медь сумрачно поблескивала на лавке, ровными столбиками, все как он сам и разложил.

– Боги!..

Пот градом тек по лицу падальщика. Подскочив, он снова принялся все пересчитывать. Тридцать, сорок… Руки его тряслись. Пятьдесят и еще семь монет. Он даже засмеялся от счастья. Нашарил оставленную на полу бутылку и глотнул. Дешевое пойло обожгло глотку, по телу заструилась сладкая легкость.

Неужто он бросил монеты вот так, на лавке? Плевать! Главное, что все целехонько.

Не меньше трети звона Квадим просто сидел, пока не высосал остатки вина. Он перепрятал деньги и теперь поглаживал комковатый тюфяк. После пережитого им овладело странное равнодушие.

– Ты словно немеешь, старик, – пожаловался как-то Петрас. – Вот точно говорю!

Да что ты знаешь, старый хрыч? Да, дни в трущобах проходят в вязком густом тумане. Еще и дом, твой собственный дом – норовят отобрать! Падальщик пил и много спал. Затуманенное сознание отказывалось подсчитывать дни, но и на вонь с грязью ему было плевать.

– Что ты об этом знаешь? – вслух спросил Квадим.

И вздрогнул.

Показалось – в дверях стоит высокий сгорбленный человек. Нет. Нет, это тени. Лишь тени крохотного огонька масляной лампы.

Взгляд падальщика вновь упал на ковер. Обезьянки играли в кости и посмеивались.

Они же пили и праздновали!

Вставать было долго, да и каморка у него крохотная – Квадим на четвереньках подполз к циновке, впился взглядом в выцветшие краски. Семь обезьянок сидели кругом и бросали кости в большую миску.

И кто же развернул ковер? Воры? Воры, которые не тронули деньги, просто пришли и бережно переложили циновку?

Квадим вдруг понял, что больше не может здесь находиться. Ему нужен воздух! Даже пыль трущоб лучше вони в его конуре.

Поднявшись на ноги, падальщик пошатнулся. Он оказался пьяней, чем ему думалось. Все проклятое пойло! Ба́рдас с Длинного рынка, он вечно подмешивает всякую дрянь, чтобы скорей валило с ног.

Тени толпились по углам. Фитиль в масляной плошке совсем прогорел. Подкрутить бы – но стены раскачивались, и в глазах двоилось.