Фавориты Фортуны

Толпа безутешно рыдала, но когда актеры, носящие маски Гая Мария и Мария-младшего, выступили, чтобы воздать почести неподвижной, окоченевшей фигуре на похоронных носилках, толпа разразилась ревом. Гортензий и Метелл, наблюдавшие за всем с верхней ступени Сенатской лестницы, отвернулись, побежденные. Преступление Гая Юлия Цезаря будет замято, ибо Рим от всего сердца одобрил его.

– Блестяще! – сказал Гортензий позднее Катулу. – Он не только игнорировал законы Суллы и сената, но воспользовался случаем напомнить всем в толпе, что он – потомок царей и богов!

– Ну, Цезарь, ты справился, – сказала Аврелия в конце этого очень длинного дня.

– Я знал, что справлюсь, – отозвался он, скидывая черную тогу на пол, и устало вздохнул. – Консервативное крыло сената может быть в силе, но нет гарантий, что в следующем году выборщики будут настроены так же. Римлянам нравится менять правительство. И римлянам нравится человек, который способен отстаивать свои убеждения. Особенно если он поднимает старого Гая Мария на пьедестал, с которого народ этого города никогда его не сбрасывал, сколько бы его статуй ни опрокидывали.

Двигаясь, как распухшая старуха, волоча ноги, вошла Циннилла и опустилась на ложе рядом с Цезарем.

– Это было чудесно, – сказала она, беря его руку в свою. – Я рада, что чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы послушать твою речь. И как прекрасно ты говорил!

Повернувшись к ней, он взял в ладони ее лицо, убрал со лба прядь волос.

– Бедная моя малышка, – нежно произнес он, – уже недолго осталось.

Он поднял ей ноги и положил себе на колени.

– Ты не должна сидеть, свесив ноги, ты же знаешь это.

– О, Цезарь, все это тянется бесконечно! Я носила Юлию, и все было хорошо, а сейчас я так страдаю! Не понимаю почему, – молвила она со слезами на глазах.

– А я понимаю, – возразила Аврелия. – На этот раз будет мальчик. Я носила обеих моих девочек очень легко, а ты, Цезарь, измучил меня.

– Думаю, – сказал Цезарь, укладывая ноги Цинниллы на ложе рядом с собой и поднимаясь, – что сегодня я буду спать в своей квартире.

– О, пожалуйста, Цезарь, не уходи! – попросила его жена, лицо ее сморщилось. – Останься сегодня. Я обещаю, мы не будем говорить о детях и о женских неприятностях. Аврелия, ты должна прекратить эти разговоры, иначе он уйдет.

– Ладно, – согласилась Аврелия, поднимаясь с кресла. – Где Евтих? Что нам всем сейчас нужно, так это поесть.

– Он помогает Строфанту, – печально ответила Циннилла.

Лицо ее посветлело, когда Цезарь, уступив, снова опустился на ложе.

– Бедный старик! Все старики уходят!

– Он тоже скоро уйдет, – сказал Цезарь.

– О, не говори так!

– Это видно по его лицу, жена. И это будет для него благом.

– Надеюсь, – сказала Циннилла, – что я не доживу до того времени, когда останусь одна. Это худшая судьба.

– Худшая судьба, – сказал Цезарь, не желавший бередить раны, – это говорить только о печальном.

– Это же Рим, – ответила Циннилла, улыбаясь и обнажив розовую складочку с внутренней стороны губы. – Ты будешь лучше себя чувствовать, приехав в Испанию. Ты никогда не бываешь в Риме так счастлив, как во время путешествий.

– Я еду морем в следующие нундины, когда наступит зима. Ты права. Рим – не то место, где я хочу находиться. А как насчет того, чтобы родить ребенка, пока я здесь? Мне бы хотелось увидеть сына до отъезда.

Он увидел своего сына еще до следующих нундин. Но ребенок к тому моменту, когда повитухе и Луцию Тукцию удалось наконец вытащить его из родового канала, был, очевидно, мертв уже несколько дней. А Циннилла, распухшая, парализованная в результате удара, умерла в судорогах в тот самый момент, когда появился мертворожденный мальчик.

Никто не мог поверить этому. Если смерть Юлии была горем, то потеря Цинниллы казалась невыносимой. Цезарь рыдал так, как не плакал никогда в жизни, и ему было все равно, видит его кто-нибудь при этом или нет. Час за часом, с момента той ужасной судороги до дня похорон. Похоронить одну – возможно, но двоих – кошмар, от которого, казалось, он никогда не очнется. О мертвом ребенке он не хотел даже думать. Циннилла мертва. Она вошла в его семью, когда ему исполнилось четырнадцать лет, разделила с ним горести фламината, свою пухлощекую смуглую крошку он любил как сестру столь же долго, сколько любил как жену. Семнадцать лет! Они росли вместе, они были единственными детьми в этом доме.

Ее смерть сразила Аврелию так, как не сразила смерть Юлии. Эта железная женщина плакала так же неутешно, как и ее сын. Ушел свет, и теперь весь остаток ее жизни будет тусклым. Циннилла была и внучкой, и невесткой – от присутствия этой нежной малышки осталась лишь тень, опустевший ткацкий станок, осиротевшая кровать. Бургунд плакал, Кардикса плакала, их сыновья плакали. Луций Декумий, Строфант, Евтих, все слуги, которые уже и не помнили, что когда-то в квартире Аврелии не было Цинниллы, жильцы инсулы и очень многие в Субуре – все проливали слезы.