Фавориты Фортуны

Эти похороны отличались от похорон Юлии. Те были своего рода триумфом, шансом для оратора представить в выгодном свете великую женщину и свою семью. Имелись и сходства. Цезарь вытащил из кладовой imagines Корнелия Цинны, которые прятались там вместе с масками двух Мариев. Их надели актеры, чтобы опять подразнить Гортензия и Метелла. И хотя не было принято говорить надгробных речей с ростры на похоронах молодой женщины, Цезарь снова прошел через это. Но не для того, чтобы прославить усопшую. На сей раз он говорил тихо и ограничился лишь тем, что сказал, какой радостью было для него ее общество. Он говорил о тех годах, когда она утешала его, еще мальчика, лишенного детства. Он говорил о ее улыбке и о тех мрачных шерстяных платьях, которые она ткала для себя, когда станет фламиникой. Он говорил о своей дочери, которую держал на руках. Он плакал.

И закончил словами:

– Я не знаю большего горя, чем то, что чувствую сейчас. В этом трагедия: каждый из нас считает свое горе превосходящим несчастья других. Но я готов признаться вам, что, может быть, я холодный, черствый человек, который больше всего печется о своем dignitas. Пусть будет так. Однажды я отказался развестись с дочерью Цинны. В то время я думал, что воспротивился приказу Суллы ради своей личной выгоды и возможностей, которые открывались передо мной. Но нет трагедии больше, чем незнание. Мы часто не знаем, что значит для нас человек, пока этот человек не умрет.

Никто не приветствовал ни imago Луция Корнелия Цинны, ни масок его предшественников. Но Рим плакал так горько, что во второй раз в течение двух рыночных дней враги Цезаря оказались не в силах что-либо сделать.

Его мать вдруг постарела на несколько лет. Трудно приходилось сыну, чьи попытки утешить ее, прижав к груди, поцеловав, по-прежнему отвергались.

«Неужели я такой холодный и черствый, потому что она такая холодная и черствая? Но ведь с другими-то она не такая. Только со мной! О, почему она так поступает со мной? Посмотрите, как она горюет о Циннилле! А как она горевала об ужасном, старом Сулле! Если бы я был женщиной, мой ребенок был бы для меня утешением! Но я – римский аристократ, а дети римского аристократа в лучшем случае находятся на периферии его жизни. Сколько раз я видел своего отца? И о чем мне было с ним говорить?»

– Мама, – сказал он, – я отдаю тебе маленькую Юлию. Сейчас ей почти столько же лет, сколько было Циннилле, когда та пришла в наш дом. Со временем она заполнит большую часть того места, которое занимала Циннилла. Я не буду пытаться встать между вами.

– У меня снова появился ребенок с тех пор, как родилась твоя Юлия, – отозвалась Аврелия. – И все это мне известно.

Вошел, шаркая ногами, старый Строфант, посмотрел на мать и сына слезящимися глазами и, так же шаркая, удалился.

– Я должна написать дяде Публию в Смирну, – продолжала Аврелия. – Вот еще один, кто пережил всех, бедный старик.

– Да, мама, напиши.

– Никак тебя не пойму, Цезарь, порой ты ведешь себя как ребенок, который плачет, потому что съел весь медовый пряник, а думал, что сладкое никогда не кончится.

– И чем вызвано это замечание?

– Ты сказал в своей речи на похоронах Юлии, что я должна была стать для тебя и матерью, и отцом, и потому не могла приласкать и поцеловать тебя, как это делала Юлия. Услышав это, я испытала облегчение. Наконец-то ты все понял. Но теперь ты опять ожесточен. Прими свою судьбу, сын. Ты значишь для меня больше, чем жизнь, чем маленькая Юлия, чем Циннилла, чем кто-либо еще. Ты значишь для меня больше, чем твой отец, и значительно больше, чем когда-либо значил Сулла. Если не может быть мира между нами, неужели мы не заключим хотя бы перемирие?

Он криво улыбнулся.

– Почему бы и нет? – спросил он.

– Ты оправишься, как только уедешь из Рима, Цезарь.

– Так говорила Циннилла.

– Она была права. Ничто так быстро не утолит горе, как морское путешествие. Свежий ветер освежит твою голову, и она опять станет соображать. Иначе и быть не может.

«Иначе и быть не может, – повторил Цезарь, преодолевая короткие мили между Римом и Остией, где его ждал корабль. – Вот в чем правда. Моя душа может быть избита, превращена в бесформенную массу, но мой разум всегда остается ясным. Надо заняться чем-то новым, встретить новых людей, исследовать новую страну… И никакого Лукулла! Я выживу».

Послесловие автора

Роман «Фавориты Фортуны», не являясь последней книгой данной серии, все же знаменует конец определенного периода римской истории, довольно скудно освещенного в древних источниках. О нем не пишут ни Ливий, ни Дион Кассий, не говоря уже о таком плодовитом авторе, как Цицерон. В сущности, в первых трех книгах цикла я смогла охватить почти все исторические события, происходившие в Средиземноморье. Кроме того, роман «Фавориты Фортуны» – это переломный момент в моей трактовке темы падения Республики. В следующих книгах я планирую сосредоточить внимание на отдельных аспектах, а не на широком охвате исторических событий, что, полагаю, пойдет на пользу и автору, и читателю.