Фазиль. Опыт художественной биографии

«В СССР оставаться порядочным было легче: в те годы зло имело четко очерченные границы. Если кто-то нарушал их вопреки своей совести, то он хотя бы осознавал, что́ творит. Нынешнее зло — расплывчато и туманно, и потому гораздо страшнее».[121]

А еще раньше, в 2011 году, в интервью Лидии Графовой Искандер прямо заявил:

«Распад Союза я считаю огромной трагедией — распалась по-живому реально существовавшая человеческая общность».[122]

«Иллюзии демократии развеялись без следа» — вот, пожалуй, его ключевая мысль, повторяющаяся в различных вариациях снова и снова со второй половины девяностых. Но куда больше политики Искандера волновало состояние культуры, которое для него всегда было тесно связано с уровнем нравственности в обществе. «Неграмотные прошлых времен опирались хотя бы на патриархальную мораль. Сегодняшние полуграмотные — на потребительскую», — резюмировал он. А в интервью американскому эмигрантскому интернет-порталу «Чайка», спустя почти двадцать лет после падения Союза, Искандер скажет, как будто подводя итоги:

«Новые идеалы еще не возникли, а многие старые нравственные устои утеряны. Общество устало от серьезных вопросов, ответы на которые оказывались профанацией. <…> Непонятно, к каким ценностям звать читателей.

Когда была отменена цензура, тиражи журналов поднялись невероятно, до миллионов, печаталось всё, что раньше запрещалось, свое и зарубежное. Но довольно быстро этот запас исчерпал себя, и стало ясно, что печатать больше нечего».[123]

Это как раз о ситуации в девяностых. Потом-то появится много новых писателей, но они Искандеру будут уже не очень интересны — да и влияние этих «новых» на общество окажется крайне незначительным.

Самым тяжелым испытанием девяностых для Искандера стала грузино-абхазская война. Не только потому, что гибли его соотечественники, среди которых были и его знакомые, что были разрушены города и сёла, которые он любил с детства, — была нарушена гармония мира, иллюзия того, что приход демократии примирит народы, пострадавшие от советской власти.

Искандера в Абхазии — в пылу борьбы, конечно — упрекали в том, что он не встал открыто на сторону своего народа. Не выступал в поддержку независимости Абхазии. Не помогал с закупкой оружия…

При этом никто не может упрекнуть его в том, что он поддерживал сторону грузинскую. Искандер был вместе с Абхазией. Много раз — и до войны, и после — он рассказывал о том, как в советское время пытались уничтожить абхазский язык и абхазскую культуру, о насильственной «грузинизации» в сфере образования: «…было чудовищно ненормально и, что я прекрасно видел и чувствовал, это закрытие абхазских школ и перевод их на грузинский язык — объясняли это тем, что это якобы один и тот же язык, хотя эти языки ничего общего не имеют» (из интервью интернет-порталу «Чайка» 1 сентября 2008 года).[124]

Но главным он считал безусловное прекращение грузино-абхазской войны.

Он написал об этом небольшой рассказ «Мальчик и война», опубликованный в 1996 году в одиннадцатом номере «Нового мира». Сюжет таков: сквозь сон двенадцатилетний мальчик, живущий в Москве, слышит разговор отца с гостями из Абхазии. Молодой абхазец без всякой героизации рассказывает о том, как в один день он сначала убил двух пленных грузинских гвардейцев, что пытались бежать, бросив в них гранату, а потом стрелял в абхазских мародеров, о том, как погиб от рук неизвестных всеми уважаемый доктор Георгий, который «громко ругал и грузинских, и абхазских националистов».

Эти истории потрясли мальчика. И отец, который выступает в тексте носителем высшей мудрости, отвечает на его вопросы о жестокости мира так: