Фазиль. Опыт художественной биографии

И в воспоминании Алексея Ефремовича встает картина, которая потрясает сильнее пространного описания психологии и нравственных страданий героя:

«И еще, как бы отдельно от всего, вспоминалась нога этого высокого красивого офицера, когда он после выстрела наконец рухнул на спину. Эта нога минуты две с неимоверной, судорожной силой рыла землю каблуком ботинка и удивительно глубоко отрыла ее, так что вся она, от ступни до колена, уложилась в вырытую ею канавку — и там успокоилась».

Так и чувствуется Лев Толстой, «Хаджи-Мурат», который упоминается Искандером в других рассказах этого времени, в том же «Мальчике и войне».

Генерала ничто не может утешить — даже Новый Завет, который сунули ему на улице юные проповедники. Он читает его, но не понимает и не принимает. Так и умирает скоропостижно, унося свою боль и свое разочарование миром. Но не слишком ли назидательно всё это?

Литературный критик Борис Кузьминский некогда писал в рецензии, опубликованной в газете «Сегодня» и написанной в свойственной этой газете залихватской манере:

«Остаются точечные, не впрямую связанные фрагменты, оправдывающие и сам текст, и нечто гораздо большее, чем 30-страничная повесть. Глубокая борозда, вырытая каблуком пристреленного немца. Женщина и мужчина, проведшие ночь вдвоем, не касаясь друг друга. Медовая подлость раскулаченного пасечника. Капли крови на морде овчарки. Смуглые предсмертные косточки».[126]

По сути критик прав. Ну а тон… Что ж, такие, значит, настали времена.

Пожалуй, лучшим произведением Искандера девяностых можно считать повесть «Софичка» (уже в наше время ее экранизировала ученица Александра Сокурова Кира Коваленко). Дмитрий Быков и вовсе считает «Софичку» лучшей повестью Искандера. По его мнению, она написана «с той простотой и стремительностью рассказа, какие встречались разве у позднего Толстого да в Библии» («Календарь-2. Споры о бесспорном»). Умный Быков!

Несмотря на сравнительно небольшой объем, повесть, выдержанная в очень спокойном стиле, с обширными отступлениями, охватывает всю жизнь одной из жительниц высокогорья (ее именем повесть и названа), в которой были и счастье, и горе, и верность, и предательства. Софичку, внучку брата старого Хабуга, в Чегеме называли «блаженненькая». «Считалось, что Софичка слегка не в своем уме. Очень уж она была доброй. Чегемцы, как и прочее человечество, не привыкли к такой дозе необъяснимой доброты». Повседневная жизнь Чегема показана в повести более подробно и обстоятельно, чем в «Сандро»: сбор табака и винограда, сельские праздничные игры, умыкание невесты и свадьба героини с веселым и добрым Роуфом… Смерть мужа положила начало главной трагедии жизни Софички — невозможности общения с любимым братом, который нечаянно убил ее Роуфа. Она отвергла брата и простила его лишь через тридцать лет.

Нам, современникам, — непонятно, почему. Только люди, живущие не в романном, а в эпическом мире, могут понять и поддержать Софичку. Если, как пишут некоторые критики, в «Сандро из Чегема» Искандер вывел героев из мифа в роман, то в «Софичке» он возвращает их обратно.

Здесь нет блеска. Нет юмора и иронии — совсем. Есть спокойный, негромкий голос рассказчика и, повторим, подлинно эпические высоты.

Вот одна из последних сцен повести. Нури, брат героини, ловкий делец, «крупный табачный воротила» (история дотягивается до семидесятых), всё пытается выпросить у сестры прощения. Но это для Софички «великое прощение», а не для очерствелой души «солидного коммерсанта». «Понять, что только долгое непрощение Софички и тоска по этому прощению всю жизнь удерживали его хотя бы на уровне уголовной морали, он не мог».

Раскаяние приходит слишком поздно, уже после смерти сестры.